– Божественная кошечка, ты все, что у меня есть.

Теперь он обратил внимание на младшую сестру мадам Рене Анну-Проспер, и мадам Рене кружит над этой возможной изменой, как пчела над ложкой меда. Анна-Проспер избалованна, она так же заносчива, как ее мать. Но она красива. Рядом со старшей сестрой она кажется еще красивее. Я убеждаю себя, что она мне не нравится, но не могу удержаться и исподтишка изучаю ее тело и строение черепа. Смотрю на нее словно издалека, на мне старый сюртук маркиза и его стоптанные сапоги, я наблюдаю за ней. Ночью я рисую череп Анны-Проспер. Здесь у маркиза не много удовольствий: флиртовать с тещей, дразнить ее жалкого мужа и мучить мадам Рене. Не считая этого, он вынужден соблюдать правила игры, обязательные для всех. Мадам де Монтрёй не терпит, чтобы их нарушали. Поэтому маркиз переодевается к обеду. Соблюдает за столом необходимый этикет. Восхищается умом мадам, ее вкусом и так далее и тому подобное. Он сопровождает дам в церковь. Не богохульствует. Не выступает против религии. Он очарователен. Все очень прилично. И достойно благородного семейства.

У них есть все: роскошные залы, будуары, комоды, китайские вазы, ванные комнаты, пахнущие ландышем.

Но радость?

Радость принадлежит мне.

* * *

Я помогаю маркизу распаковать книги, которые он привез с собой. Два полных сундука. Он о чем-то думает, пока мы расставляем книги на полках строго по алфавиту. Раннее утро, сыплет частый дождь. Звук дождя убаюкивает нас, все словно притихло. От этого неяркого света лицо маркиза кажется синеватым. Когда книги расставлены, он садится в кресло. Смотрит на меня и спрашивает, люблю ли я читать. Что именно? Понимаю ли прочитанное?

Сейчас он мой товарищ. Обнимает меня за плечи. Смотрит на меня с нежностью. Говорит, что мне нечего бояться.

Мы сидим в креслах и читаем. Маркиз учит меня думать, рассказывает об истории философии, о поэтах и драматургах. Мы читаем Ламетри[12] – «Человек-машина». По словам маркиза, это важная книга. Ламетри считает, что природа живет по собственным законам. Во Вселенной все определено и необходимо, а добро и зло лишь элементы этой необходимости.

– Ни добра, ни зла не существует, Латур. Зло так же необходимо, как добро. Природа безразлична.

Я осмеливаюсь возразить ему:

– Но разве не важно, чтобы дети учились стремиться к добру и бороться со злом?

Маркиз не слушает. Его вдруг охватывает раздражение, он встает и ставит книгу обратно на полку. И молча покидает библиотеку.

Я уверен, что это наш последний разговор о книгах. Однако спустя несколько дней он приходит в мою комнату и кладет мне на постель несколько сочинений.

Тем же вечером за ужином он заводит спор с мадам де Монтрёй. Он заявляет, что охарактеризовать человека можно, лишь опираясь на научные наблюдения и эксперименты. Мадам говорит о воле Божией. Они не слушают друг друга. Каждый ведет свой монолог. У маркиза голос громче, чем у нее. Он утверждает, что человек – это машина, которая подчиняется своим импульсам и желаниям. Глупо пытаться отрицать эти импульсы. Человек должен следовать своим склонностям, иначе он не может, кричит маркиз, глядя на мадам. Наконец он подзывает меня и просит подтвердить постулаты Ламетри. Я горд, но в то же время мне стыдно.

Анна-Проспер пришла ко мне ночью. В красивом пеньюаре. При лунном свете. Лицо у нее золотистое. Я ложусь на кровать, пытаясь не смотреть на нее, предоставляю ей самой вести разговор. С закрытыми глазами выслушиваю ее вопросы о моем господине. Говорю:

– На это я не хочу отвечать.

Или:

– Мне об этом ничего не известно!

Или:

– Знала бы мадам, о чем вы меня спрашиваете!

У нее действительно красивая форма головы. Анна-Проспер мне не нравится. Но голова у нее красивая. Высокий лоб, вдавленные виски. Большой затылок. Совершенное строение черепа.

За окном луна.

У луны нет тайн. Говорят, будто она внушает нам чувство сопричастности и влюбленности. Но ведь я знаю: влюбленность не что иное, как переодетая похоть, желания слизистой оболочки, извечная потребность тиранить ближнего. Если бы кто-то мог убрать луну, он оказал бы благодеяние человечеству.

Я утешаюсь со швейцарской служанкой по имени Готон. Она слишком глупа, чтобы понимать, насколько я некрасив. Она говорит, что я добрый. Ей кажется, будто я заботлив и добр только потому, что я объясняюсь ей в любви. Мой господин утверждает, что опасно не отличать своих интересов от чужих: «Иначе очень скоро ты превратишься в раба того, кто говорит, что любит тебя больше, чем себя». Но у Готон горячая кожа и красивые раскосые глаза. От нее пахнет имбирем и карамелью. У меня не возникает желания мучить ее. Это меня не возбуждает.

Вместо этого я представляю себе дочь садовника. По-моему, она немного похожа на Анну-Проспер. У нее такой же высокий лоб. И красивая линия затылка.

Ночью я сижу и рисую голову девочки.

* * *

Меня вдруг осенило. Я пошел к господину и рассказал ему, что Анна-Проспер ночью приходила ко мне в комнату и расспрашивала о нем. Прекрасная возможность соблазнить ее, правда? – сказал я. Заманить невинную девушку на опасный путь, что может возбудить сильнее, чем это. Маркиз тут же начал строить планы.

Проходя через сад, я увидел у садовника свет. Девочка стояла у окна и, высунув голову, звала кошку, сидевшую на ветке. Я присел на корточки и стал изучать девочку. На меня нахлынули фантазии. Неожиданно для себя я оказался под самым окном. Так близко, что мне стали видны все жилки у нее на шее. Я чувствовал ее запах. Она отошла от окна, а я еще долго сидел там, закрыв глаза. Кожа у нее белая, как земля, покрытая инеем. Она такая юная. В ней есть что-то печальное.

Кости черепа у такого ребенка слишком мягкие, чтобы их можно было расколоть, и слишком тонкие, чтобы их пилить. Такие кости разрезают большими ножницами.

– Зимой ей стукнет десять, – сказала садовница, когда я как-то заговорил с ней о ее дочери. Я наблюдал, как женщину обдала волна гордости: на висках у нее выступили красные точки, она удовлетворенно вздохнула, и только потом я обнаружил, что садовницу больше интересуют ее розы, чем игры девочки.

Все-таки я дрянной человек. Нынче ночью я стану предаваться фантазиям. Всякий раз, когда я вижу то, что вижу, у меня возникает чувство, будто я взмываю ввысь. Утром я не нахожу себе места.

* * *

Я передал Анне-Проспер письмо от маркиза. Несколько сладких фраз об их первой встрече. Она покраснела и быстро ушла. На другой день она сунула мне ответ. Анна-Проспер пишет как камеристка.

«Ваши слова так галантны, дорогой зять, однако могу ли я доверять вам? Не знаю, что думать о вас, но у меня требовательное сердце, и я слишком чувствительна к таким словам...»