Это ловит ласка и довольно щерится. Что может ласка сделать коню? Ах, вот оно что, — я тону на мгновение в пленительных моих-не-моих ощущениях. Как лапы гарцуют на лошадиной спине, как она-я-мы хитрее и быстрее неуклюжего хвоста, как клыки прикусывают тонкую шкуру, и лошадь отчаянно ржёт, и мы в её глазах — чудовище. А потом мы лижем её вкусный, такой солёный пот.

Брр, вздрагиваю я-человек.

Я-ласка тем временем игнорирую ступени и спускаюсь по крутым перилам.

Братца нет дома, он убежал куда-то вон, это я знаю из запахов. Ещё знаю, что заходила тётя Рун, но не прошла дальше порога.

Родители на кухне: мама лепит пирожки с капустой, и её движения резкие, рваные. Папа сидит за столом, немытый, пахнущий недовольством.

Нам не нужно красться. Они никогда нас не заметят, неуклюжий сонный чурбан и болтливая глупая растяпа. Мы взбираемся по дверному откосу и удобно устраиваемся на верхушке приоткрытой двери.

Голоса я-ласка тоже слышу по-новому: они глубже, ярче, с множеством незнакомых мне тонов. И в этом богатстве отчего-то теряются слова, и мне приходится напрягаться, чтобы разлеплять на них журчащий поток речи.

— Зачем ей это? — это мама, нервно и со странной дрожью. — Они её сломают, Хин! Ты только представь: Кесса и тайная служба! Может и правда лучше, если она ещё хоть годик побудет дома? Попривыкнет…

Папа что-то однородно гудит.

— Ну и что, что они требуют! Что им знать? Не они её рожали! Ты ж знаешь Кессу, она и с обычными людьми-то не очень. Зачем она вообще это сделала? Такая упрямая иногда, вся в тебя.

— Бммммб… бмммб… взрослеть.

— Да а я ж что! Конечно, сама виновата. Но она же не справится с этим. Я подумать боюсь, какие у них там методы. Что, если она… убьётся там, Хин? Она просто комок нервов иногда, она и зверя не чувствует. Я не буду больше хоронить детей!

— Прекращай это, — рокочет папа. — Не надо прятать её за юбкой. Мы скажем ласкам, что Кесса у нас… такая. Они это учтут. Всё образуется.

Мама долго молчит, а потом спрашивает жалобно:

— Мы никак не можем её не пустить?

— Ренна, ну хватит.

Ласка смотрит на меня с недоумением: мол, почему эти люди считают тебя такой слабачкой? Я поджимаю губы и помогаю ей спуститься с двери.

Я-человек забилась бы сейчас в дальний угол мансарды и сидела там, жуя сухие травинки, до самого ужина. Но я-ласка совсем туда не хочу: там затхло, плохо пахнет и тянет по полу холодом.

Мы проскальзываем в форточку и вылетаем на воздух. Жмуримся от яркого света, ныряем в снег, молотим его лапами, сбивая с себя назойливые запахи. Смеёмся, довольно рокочем, скачем по двору мячиком.

Оглядываемся.

Где-то там пропахшая дизелем дорога, — это не нравится. С другой стороны — запертая летняя кухня и банька: неплохо, но сейчас ни к чему. А вон там, с другой стороны, заснеженный огород, и глубокая канава с речной водой, и утонувшее в сугробах поле, а потом и вовсе — лес.

Хорошо!

Мы скачем по снегу, и холодный воздух наполняет лёгкие, как гелий наполяет воздушный шарик. Я лёгкая-лёгкая, я — на острие стрелы, на пике мира, снег плавится под моими лапами, блестит в моей шерсти, я купаюсь в солнце, и мир полон пронзительных запахов.

Если не это — свобода, то что?

Я подпрыгиваю, перекручиваюсь в воздухе и, смеясь, падаю в снег. Что бы ни говорили про меня, сейчас я — сильна, я — полна, я — вольна и могу.

И вот тогда я слышу запах.

Он оглушает, он душит, он ввинчивается в каждый мой позвонок и бьёт молнией в обнажённые нервы, и там, где всего какую-то минутку была только я, теперь безвозвратно властвует он.

Я шиплю и вскакиваю на лапы. Запах заполняет собой лёгкие, прокрадывается в кровь, смешивается с кислородом и отравляет моё тело. Шерсть встаёт дыбом, до жути, до боли, и я почти кричу, но вместо этого вонзаю в снег когти.

Я была свободна — одну минуту. Одну минуту я была собой, и это не было ни стыдно, ни страшно.

Я не хочу быть чьей-то.

Я скалюсь, щерюсь. Лапы пружиняще напрягаются, взлетает вверх в оскале верхняя губа, увлажнённые клыки пробуют на вкус морозный воздух. Я слежу за ними взглядом, и что-то во мне фиксирует холодно, как бьётся жилка под челюстью лиса.

Туда я вгрызусь в первую очередь.

Взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы. Вываленные языки. Розоватые дёсны. Капля слюны.

Я рычу, а потом что-то во мне подскакивает: я маленькая. Я маленькая и слабая, мои когти им — ерунда, комариный укус, и я сама им — смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.

Я пячусь. Кровь застит глаза.

Разворачиваюсь.

Бегу.

Изо рта — пар, белый-белый, густой, как можжевеловый дым. Солнце слепит. Снег раскалён, снег жалит морду, я тону в нём, тону, и с каждым прыжком всё труднее выдернуть себя из пучины.

Они всё ближе; они совсем рядом; я слышу их запахи, я чую азарт и адреналин, и их желание догнать, поймать, присвоить стучит у меня в ушах. Я скачу зигзагами, я врываюсь в лес и отстранённо слышу, как воет за моей спиной волк, как тревожно тявкает лис. Но я забываю вспомнить, что звери подчиняются волчьему вою.

Я думаю только, что не знаю, умею ли плавать.

Я на секунду ловлю испуганный взгляд лиса, и что-то во мне триумфует. Я вся состою из его запаха — чужого, пронзительного, свернувшегося в горле ядовитой змеёй.

Это запах борщевика. Это запах волчьего лыка. Это запах родового проклятия, мха на кладбищенских арках, манка над болотным бочагом, свечей во славу Полуночи.

Я прыгаю.

Вода заливается в пасть, льдины с треском сталкиваются над головой и с оглушительным скрежетом расходятся. Я барахтаюсь, гребу, пытаюсь нырнуть, врезаюсь до крови в лёд, цепляюсь за него когтями, пытаюсь вдохнуть, кричу, но мой крик тонет в тёмной ледяной воде.

Где-то там, на берегу, оглушительно воет волк. Что-то плещет, какие-то звуки, но я их не слушаю.

Я не знаю, сколько я плыву, но в какой-то момент ласка прыгает, её когти вцепляются в дерево, и мы кое-как устраиваемся на ветке.

Потом всё как-то смазывается. Что-то шумит вдали и трещит, и ласка полусонно дёргается, но обнаруживает себя вдруг в больших мозолистых ладонях. Они пахнут дровами и медведем. Меня греет чужое дыхание, меня качает, и так мы долго-долго едем, закрытые от мира квадратными пальцами. Какой-то шум; запах печи и пирожков; кто-то испуганно взвизгивает; пальцы гладят меня между ушей; мне предлагают обратиться, но я всё никак не могу сосредоточиться на голосе.