– Почему ты спрашиваешь?

– Ну, – осторожно говорит Огаст. Она смотрит на Джейн, а Джейн смотрит на нее, и она чувствует, как этот момент раскрывается под ними, будто канализационный люк, ожидая, когда они упадут. – Мне двадцать три. Ты должна была родиться примерно за год до меня.

Джейн застывает, нечитаемая.

– Ясно.

– Так что, – продолжает Огаст. Она напрягается. – Так что это… это 1995-й.

Улыбка Джейн исчезает, и Огаст готова поклясться, что лампы над ними тоже тускнеют.

– Что?

– Я родилась в 1996-м, поэтому ты должна была родиться в 1995-м, – говорит ей Огаст. – Но ты родилась не тогда, так ведь?

Рукав куртки Джейн задрался с одной стороны, и она обводит линии над локтем, зарываясь ногтями в кожу так, что кожа белеет под чернилами.

– Ясно, – говорит она, примеряя другую улыбку и опуская взгляд в пол. – Ты надо мной издеваешься. Я поняла. Ты очень милая и смешная.

– Джейн, в каком году ты родилась?

– Я же сказала, что поняла, Огаст.

– Джейн…

– Слушай, – говорит она, и, когда ее глаза вспыхивают, Огаст видит там то, что не замечала раньше, – злость, страх. Она ожидала, что Джейн отшутится, как с кассетным плеером и многолетним рюкзаком. Но нет. – Я знаю, что что-то… со мной не так. Но тебе не обязательно надо мной издеваться, понятно?

Она не знает. Как она может не знать?

Джейн впервые показала свою неуверенность, и теперь ее очертания стали немного четче. Она была девушкой мечты, слишком хорошей, чтобы быть реальной, но она настоящая, наконец-то, такая же настоящая, как кроссовки Огаст на платформе метро. Потерянная. Это Огаст может понять.

– Джейн, – осторожно говорит Огаст. – Я не издеваюсь над тобой.

Она вытаскивает фото, разворачивает его, разглаживает складку посередине. Она показывает его Джейн: выцветшие желтые диваны, тусклая неоновая вывеска над столешницей. Улыбка Джейн, застывшая во времени.

– Это же ты, верно?

Джейн накрывает бездыханной волной, как поезд, сдувающий волосы Огаст назад, когда он проносится по станции.

– Да… да, это я, – говорит Джейн. Когда она берет фото, у нее чуть дрожат ладони. – Я же тебе говорила. Я устроилась туда сразу после открытия.

– Джейн. – Поезд продолжает ехать. Из-за шума имя звучит еле слышно. – Этот снимок сделали в 1976-м.

– Все правильно, – отстраненно говорит она. Она перестала обводить татуировку на своей руке – вместо этого она начала обводить свой подбородок на фото. Огаст задумывается, какое расстояние между человеком перед ней и человеком на снимке. Десятки лет. Абсолютно нисколько времени. – Я переехала сюда пару лет назад.

– Ты знаешь, в каком году?

– Боже, наверно, в 75-м?

Огаст сосредотачивается на том, чтобы сохранять свои лицо и голос спокойными, как будто она говорит с кем-то, кто находится на карнизе.

– Ладно. Я кое о чем тебя спрошу. Клянусь богом, я не издеваюсь над тобой. Постарайся меня выслушать. Ты помнишь, когда ты в последний раз не была на этом поезде?

– Огаст…

– Пожалуйста. Просто постарайся вспомнить.

Она поднимает взгляд на Огаст. Ее глаза блестят от влаги.

– Я… – начинает она. – Я не знаю. Я не знаю. Это… это размыто. Все расплывается. Все, что я могу вспомнить. Я знаю, что я… я работала в «Билли». В 1976-м. Это последнее, что я помню, и я знаю это только из-за того, что ты мне напомнила. Ты… ты, видимо, вернула это воспоминание. – Ее обычная уверенность исчезла, а вместо нее появилась дрожащая паникующая девушка. – Я же говорила тебе, мне кажется… со мной что-то не так.

Огаст кладет руку на запястье Джейн, опуская фото на колени. Она никогда раньше не касалась так Джейн. Ей никогда раньше не хватало смелости. Она никогда раньше не разрушала чью-то жизнь.

– Ладно, – говорит Огаст. – Все в порядке. С тобой все нормально. Но мне кажется, с тобой что-то случилось. И мне кажется, ты давно застряла в этом поезде. Очень давно.

– Насколько давно?

– Хм. Около сорока пяти лет.

Огаст ждет, что она засмеется, заплачет, обматерит ее, устроит истерику. Но она тянется к поручню и встает на ноги, твердо удерживая равновесие, даже когда поезд делает поворот.

Когда она оборачивается к Огаст, ее челюсти сжаты, ее взгляд твердый и мрачный. Она сногсшибательно прекрасна, даже сейчас. Особенно сейчас – возведена в квадратную степень до самой вселенной.

– Это охренеть как долго, да? – ровно говорит она.

– Что… – пробует заговорить Огаст. – Что ты можешь вспомнить?

– Я помню… – говорит она. – Я помню отдельные моменты. Иногда дни или только часы. Я каким-то образом поняла, что застряла тут. Я знаю, что пыталась сойти с поезда, моргнула и открыла глаза в другом вагоне. Я помню некоторых людей, с которыми я встречалась. Помню, что половину вещей в моем рюкзаке я обменяла, украла или нашла. Но это… это все расплывчато. Знаешь, когда ты слишком много выпиваешь и не можешь вспомнить ничего, кроме случайных отрезков? У меня так же. Если бы я строила предположения, я бы сказала, что нахожусь тут… может, несколько месяцев.

– А до этого? Что ты помнишь до того, как оказалась в поезде?

Она пристально смотрит на Огаст.

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего, кроме работы в «Билли».

Огаст закусывает губу.

– Ты помнишь свое имя.

Джейн смотрит на нее так, будто ей жаль Огаст, – уголок ее рта растягивается в безрадостное подобие улыбки. Она снимает куртку и выворачивает ее наизнанку. На внутренней стороне воротника торчит поношенная бирка, где красной ниткой аккуратно вышиты прописные буквы.

– Я знаю свое имя, потому что на этой куртке написано мое имя, – говорит она. – Я понятия не имею, кто я.

– Так, давай!

Джейн прыгает, и… ее опять нет.

Огаст вздыхает и входит в поезд до того, как закрываются двери, делая пометку в маленьком блокноте, который она начала носить в кармане куртки. «Берген-Ав.: нет».