Дон Фадрике».

— Кто такой Фернан? Где он? — закричал дон Педро, мертвенно побледнев; смотреть на него было страшно.

— Фернан, сеньор, был пажом великого магистра, — абсолютно невозмутимым тоном ответил Мотриль. — Он ехал с нами; вечером, накануне нашего отъезда, он получил это письмо. Случаю было угодно, что той же ночью, переправляясь через Зезири, он утонул, и я нашел это послание на его мертвом теле.

Дон Педро не нуждался в объяснениях, чтобы понять Мотриля.

— Ах, вот оно что, вы нашли труп.

— Да.

— И все это видели?

— Конечно.

— Значит, никто не знает, о чем это письмо?

— Сеньор, простите мою дерзость, — ответил Мотриль. — Интересы моего короля взяли верх над скромностью, которую мне надлежало проявлять. Я вскрыл охотничью сумку и прочитал письмо.

— Его прочли только вы? Выходит, будто его не читал никто.

— Конечно, сеньор, раз оно попало в мои руки.

— Ну, а раньше?

— О сеньор, за то, что было раньше, я ручаться не могу, тем более, паж был не один со своим господином: с ними находился еще проклятый гяур… пес… какой-то христианин… Простите, государь.

— Кто этот христианин?

— Рыцарь из Франции, кого великий магистр называет своим братом.

— Вот как! — усмехнулся дон Педро. — По-моему, великий магистр мог бы иначе именовать своих друзей.

— Больше того! У него нет секретов от этого христианина, и не будет ничего удивительного, если рыцарь окажется посвященным в тайны пажа, и в таком случае о преступлении узнают все.

— Значит, великий магистр приезжает? — спросил дон Педро.

— Он едет следом за мной, сеньор.

Нахмурив брови, дон Педро какое-то время расхаживал по террасе, скрестив на груди руки и опустив голову, и было легко догадаться, какая страшная буря бушует в его сердце.

— Итак, надо начинать с него, — сказал он наконец мрачным голосом. — Кстати, это единственный способ действий, который мне может простить Франция. Когда король Карл V увидит, что я не пощадил родного брата, он не станет сомневаться в его виновности и простит меня за то, что я не пощадил и его свояченицу.

— Но разве, сеньор, вы не опасаетесь, что месть никого не обманет и все станут говорить, будто вы убили великого магистра не потому, что он любовник королевы Бланки, а потому, что он брат Энрике де Трастамаре, вашего соперника в борьбе за трон? — спросил Мотриль.

— Я оглашу это письмо, — заявил король, — и кровь смоет пятно позора. Ступайте, вы сослужили мне верную службу.

— Что теперь повелевает мой король?

— Приготовить покои великому магистру.

Мотриль ушел; дон Педро остался один, и мысли его стали гораздо мрачнее; он представил себе, как станут глумиться над ним, и под маской царственной невозмутимости в нем вновь ожил ревнивый и гордый мужчина, которому уже чудилось, будто слух о любви Бланки и великого магистра — со всеми преувеличениями, какими обрастают грехи королей, — распространяется среди народов. И поскольку он не сводил глаз с покоев доньи Падильи, ему показалось, что она стоит у окна, за занавеской, и он улавливает на ее лице улыбку удовлетворенной гордыни.

«Не Мария Падилья вынуждает меня совершить задуманное, — размышлял он, — но тем не менее все скажут, что это ее влияние, и даже сама она поверит в это».

Слегка раздосадованный, он отвернулся и рассеянно осмотрелся: по террасе, расположенной ниже королевской, прошли два раба-мавра, неся курильницы, из которых струился голубоватый благовонный дым. Веющий с гор ветерок донес до короля этот опьяняющий аромат.

За рабами шла, склонив покрытую голову, высокая, стройная женщина с гибким станом. Лицо ее скрывала чадра, сквозь узкую щель которой сверкали глаза. Мотриль почтительно следовал за ней; когда они подошли к двери комнаты, куда должна была войти чужестранка, мавр низко ей поклонился.

Эти ароматы, этот томный взор чужестранки, эта почтительность мавра составляли столь сильный контраст со страстями, которые терзали сердце дона Педро, что король на мгновение почувствовал себя бодрым, как бы заново родившимся; это видение словно вдохнуло в него молодость и жажду наслаждения, поэтому он с нетерпением ждал наступления темноты. Когда совсем стемнело, король вышел из своих покоев и под покровом ночи садами — бывать в них имел право только он — пробрался к маленькому домику, где остановился Мотриль; осторожно раздвинув густые гирлянды плюща и ветви огромного олеандра, которые лучше любого ковра скрывали от нескромных взоров комнату, он увидел на широком, расшитом серебром шелковом покрывале Аиссу; длинное прозрачное платье едва прикрывало ее тело, босые ноги по восточной моде были украшены кольцами и браслетами; лицо ее было спокойно; устремив вдаль мечтательные глаза, она улыбалась, приоткрыв алые губы и обнажив ряд мелких, белых и ровных, словно жемчужины, зубов.

Мотриль и рассчитывал на любопытство короля; вслушиваясь и вглядываясь в темноту, он различил шорох раздвигаемых веток; в прохладной ночной тишине он уловил жаркое дыхание дона Педро, но и виду не подал, будто заметил, что его суверен стоит совсем рядом.

Лишь когда беспечная девушка по рассеянности выронила из рук коралловые четки, он их поспешно поднял и протянул Аиссе, почти стоя перед ней на коленях. Аисса улыбнулась.

— Почему в последние дни вы оказываете мне подобные почести? — спросила она. — Отец должен проявлять к своему ребенку только нежность, это ребенок обязан чтить отца.

— Мотриль делает то, что повелевает ему долг, — ответил мавр.

— Но почему же, отец, вы относитесь ко мне с большим почтением, чем к самому себе?

— Потому, что вам надлежит оказывать больше почтения, нежели мне, — сказал Мотриль, — ибо скоро настанет день, когда вам все откроется, и, когда день этот придет, вы, донья Аисса, может быть, больше не соизволите называть меня отцом.

Эти загадочные слова и на девушку, и на короля произвели странное, непонятное впечатление; но, несмотря на настойчивые просьбы Аиссы, Мотриль не пожелал больше ни о чем говорить и удалился.

После него в комнату вошли служанки Аиссы с большими опахалами из страусовых перьев, чтобы овевать прохладой софу своей госпожи; и хотя не было видно ни инструментов, ни музыкантов, слышалась нежная музыка, которая струилась в воздухе, словно неуловимый аромат. Аисса смежила свои большие глаза, горящие каким-то потаенным пламенем.

«О чем она грезит?» — спросил себя король, заметив, что легкая тень какого-то видения скользнула по лицу девушки.

Аисса грезила о прекрасном французском рыцаре.

К окнам подошли служанки, чтобы опустить портьеры.

«Странно, — думал король, вынужденный прервать это неосторожное рассматривание, — мне показалось, будто она произнесла чье-то имя».