— Это не я, а радио и телек советуют заниматься этим группами по тридцать человек, мадемуазель Кора.

— Что ты несешь, Жанно? Этого не может быть!

— Если этим заниматься индивидуально, каждый сам по себе, то получился бы настоящий бордель. Ведь надо очистить половину Бретани.

— А, ты говоришь о пролитой нефти…

— Да. Я тоже хотел бы туда поехать, но не могу же я везде быть одновременно. А там у них тысячи добровольцев да еще пять тысяч солдат в помощь.

Одной рукой я обнимал ее за плечи, а другой вел машину, но улицы были пустынны и опасности никакой не было. Она больше не плакала, но шея моя была совсем мокрая от ее слез. Она сидела совсем неподвижно, словно нашла наконец место, где ей было хорошо, и боялась его потерять. Лучше было с ней не разговаривать, чтобы не потревожить. Это было то мгновение, когда кошка начинает мурлыкать. Самое несправедливое для меня здесь то, что есть люди, которые, говоря о ней, сказали бы «старая кошка». Все огни ночью кажутся оранжевыми, но я ехал очень медленно, словно она меня об этом попросила. Никогда еще не слышал, чтобы женщина так громко молчала. Когда я был мальчишкой, я тоже выкопал в саду небольшую яму и бегал туда прятаться, а голову накрывал одеялом, чтобы оказаться в темноте, — я играл в игру «мне хорошо». Именно этим занималась мадемуазель Кора, когда утыкала свое лицо мне в шею и обнимала меня, — играла в то, что ей хорошо. Это чисто животное чувство. Таким образом согреваешься, и одно это не так уж плохо. Впервые я прижимал к себе даму в возрасте. В этом есть какая-то ужасная несправедливость — ведь для остального все предусмотрено, известно, что делать, если мучает жажда, голод, желание уснуть, а тут словно природа забыла про самое важное. Это то, что называют «черными дырами», которые, по сути, являются своего рода дырами памяти, забвением, в то время как свет гонит сон, вода утоляет жажду, фрукты приглушают голод. К этому надо еще добавить, что в нас сильна привычка слушаться, быть подчиненными, старая женщина и есть старая женщина, она должна это принимать как данность, и за ней нет никакой законной силы. Даже я, ощущая дыхание мадемуазель Коры на своей шее и прикосновение ее щеки и ее руки, обхватившие меня, весь одеревенел, чтобы она не подумала, что я отвечаю на ее жесты, я был смущен потому, что ей было шестьдесят пять лет, что и говорить, черт возьми, это было проявлением жестокости по отношению к животным с моей стороны. Когда у вас есть старая собака, которая подходит к вам, чтобы вы ее приласкали, то это считается в порядке вещей, все это ничуть не смущает, но когда мадемуазель Кора прижимается ко мне, у меня возникает отвращение, словно ее цифровое выражение превращает ее из женщины в мужчину, а я испытываю неприязнь к гомосексуализму. Я почувствовал себя настоящей сволочью, когда она меня поцеловала в шею, маленький торопливый поцелуй, словно с расчетом на то, что я его не замечу, и у меня кожа покрылась мурашками от ужаса, это мое рабское послушание, тогда как наш первый долг — отказываться принимать определенные вещи и идти против природы, если природа подсовывает нам цифровые условности, количество лет, которые она отмечает на грифельной доске, старость или смерть, а это запрещенный прием. Я хотел повернуться к ней и поцеловать ее в губы как женщину, но я был заблокирован, а ведь в России, говорят, даже мужчины целуются в губы, не испытывая отвращения. Но этот обычай уходит, видно, в глубь веков, это генотип. Словом, наследственные гены. И нечего тут кричать: «К оружию, граждане!», природе на это наплевать, ее не испугаешь дурацкими надписями на стенах. Мною с такой силой овладела потребность протеста, решительного отказа подчиниться, что я весь напрягся. Я остановил такси, заключил мадемуазель Кору в свои объятия, словно это был не я, а кто-то другой, и поцеловал ее в губы. Я сделал это не ради нее, а из принципа. Она прижалась ко мне всем телом и то ли вскрикнула, то ли зарыдала, никогда не знаешь, может, это на грани отчаяния.

— Нет, нет, не надо… Мы должны быть разумны…

Она слегка откинулась назад и гладила меня по волосам, а тут еще ее косметика, выпитое шампанское и весь тот урон, который нанесла жизнь, пройдясь по ней, а от волнения, которое охватило ее в эту минуту, она постарела еще на десять лет, и я торопливо прилип губами к ее губам, только бы не видеть. Это опять приступ сентиментальности, в духе того, что я испытал из-за той фотографии норвежского или канадского убийцы, замахнувшегося дубинкой над головой детеныша тюленя, который глядит на него, — у нее был тот же взгляд.

— Нет, Жанно, нет, я слишком старая… Это уже невозможно…

— Кто это решил, мадемуазель Кора? Кто издал такой закон? Время — изрядная дрянь, его власть во где сидит!

— Нет, нет… нельзя…

Я поехал дальше. Она рванулась ко мне, снова уткнула свое лицо мне в плечо, и каждый вздох давался ей с невероятным трудом, словно она боролась за него с воздухом. Маленькая девочка, которую загримировали и переодели в старуху и которая не понимает, как это сделали, когда и почему. Ужасно стареть только внешне.

Теперь она плакала уже тихо, от меня она отодвинулась и плакала одна в темноте, как это обычно и бывает.

Газета права, когда требует отмены одиночек.

Я поставил такси на тротуар. В лифте она пробормотала:

— Я, наверно, жутко выгляжу.

А потом она совершила некий поступок. Я знал, что ей необходимо себя как-то защитить. Она открыла сумочку, вынула оттуда три купюры по сто франков и протянула их мне.

— Возьми, Жанно. У тебя были расходы.

Я едва не рассмеялся, но она придерживалась правил своих жанровых песен. Сутенер, перо, африканские батальоны, Сиди-бель-Аббес, легионер, запах раскаленного песка. Не знаю, что пели Фреель и Дамна, но я постараюсь выяснить. Я взял бабки… Мадемуазель Кору необходимо было успокоить. Если я беру деньги, то все в порядке. Она чувствовала почву под ногами.

Она даже не успела зажечь свет, я обнял ее, и она тут же забормотала «нет, нет» и еще «сумасшедший» и всем телом прижалась ко мне. Я ее не раздел, так было лучше, я приподнял ее и понес в спальню, ударяясь о стены, бросил на кровать и дважды подряд, без перерыва, овладел ею, но на самом деле не только ею, но всем миром — потому что вот оно, бессилие перед порядком вещей. И я почувствовал себя совершенно опустошенным от несправедливости и гнева. Некоторое время она еще стонала, а потом совсем утихла. Во время нашей близости она выкрикивала мое имя, очень громко, и еще «мой дорогой, мой дорогой, мой дорогой», она думала, что это относится лично к ней, но на самом деле это было что-то гораздо большее. Когда она умолкла и уже не двигалась и признаком жизни оставалось лишь ее слабое дыхание, я продолжал ее нежно сжимать в объятиях и искать ее губы и сам не знаю почему, но вспомнил слова Чака о том, что повсюду есть могилы Христа, которые надо освободить. Мы лежали в темноте, поэтому мадемуазель Кора была красивой и молодой, в моих объятиях, в моей душе, в моем сознании ей было восемнадцать лет. Я думал также о царе Соломоне, который в восемьдесят четыре года с высоко поднятой головой шел к ясновидящей, чтобы показать, что нет границ нашей жизни. Я чувствовал, как тело мадемуазель Коры бьет крылами, как птица в бухте, залитой нефтью, которую я видел по телеку, — она тщетно пыталась взлететь. Повсюду убивают, а я не могу быть везде в одно и то же время. Ваш номер не отвечает. Плевать я хотел на камбоджиек, их всех все равно нельзя перетрахать. Марсель Беда, бывший Жанно Зайчишка. На парижских улицах собирают деньги в помощь голодающим в «третьем мире». Чак говорит, что они никогда не убьют Альдо Моро, это было бы слишком литературно. Prima della Revolutione.[5]Надо стать настолько киноманом, чтобы уничтоженные виды животных были бы для тебя всего лишь зрелищем. Они придумали акулу в фильме «Челюсти», чтобы зло творил кто-то другой, а не мы, виновата была на этот раз акула, а не мы. Царь Соломон ошибся этажом. Нужно было телефон вовремя установить в доме на сто миллионов этажей, а коммутатор должен был бы быть в сто миллионов раз мощней. Но ваш номер не отвечает. Я ласкал мадемуазель Кору, снова и снова, так нежно, что и вообразить нельзя. Наконец что-то было в моей власти. Чак говорит, что не надо впадать в отчаяние, потому что в каждом человеке спрятано человеческое существо и рано или поздно оно проявится. Потом я помог ей раздеться, снять платье и остаться голой, даже когда она зажгла свет, потому что я смелый. Я чувствовал себя гораздо спокойнее, чем до этого, когда она бормотала «о да, дорогой», «да, да, сейчас», «да, да, я люблю тебя», и вовсе не из-за этих слов, которые ничьи и все же подтверждают твое присутствие, а из-за ее голоса, который свидетельствовал о том, что она совсем потеряла голову. Я никогда еще никого не делал таким счастливым. Мой отец мне рассказывал, что во время оккупации во всем испытывали недостаток, но на черном рынке можно было достать любую вещь. Говорили «на черном», чтобы подчеркнуть, что это было нелегально, никто не имел на это права. Мадемуазель Кора не имела права быть счастливой из-за грифельной доски на спине, где значился ее возраст, но она все-таки была счастлива «по-черному».