Когда мы с лопатами и совками шли к могиле, еще не перевалило за полдень, а солнце уже припекало вовсю, и воздух буквально кипел от зноя. Вскоре мы обливались потом. На картофельном поле земля сухая, песчаная, сверху белесая, а копнешь поглубже — красная. Чуть влажная, она липла к савану и к нашим рясам, когда мы счищали песок с тела. Для спокойных и уравновешенных дело нехитрое, ведь земля еще не прилипла как следует и легко соскребалась совком. Мать Марию зашили в простыню, которая потемнела в местах плотного прилегания, и на кремовой холстине четко отпечатались голова, ребра, локти и ступни. При виде них сестра Томазина содрогнулась, но я-то покрепче: насмотрелась уже на покойников. Я сама потянулась за телом и взялась за плечи, стараясь действовать осторожно, с должным трепетом. Задача непростая, ведь от налипшей земли мать Мария стала тяжелее, чем при жизни. Однако тело ее казалось хрупким, как увязший в песке плавник. Низ савана потемнел сильнее, там очертания ребер и позвоночника были еще четче. Едва я подняла мать Марию из неосвященной могилы, на дне зашевелилось живое покрывало, целая стая бурых жуков. Яркое солнце жукам не понравилось, и они мигом зарылись в землю. Сей раз не выдержала Берта — взвизгнула и едва не выронила ноги покойной. Бурые жуки бежали у нее по рукаву, заползали под манжету. Альфонсина точно остолбенела от ужаса. Мужество не изменило лишь Жермене — она помогла мне вытащить тело из могилы. Широкие плечи напряглись, но на обезображенном лице не дрогнул ни один мускул. Сперва попахивало землей и пеплом — вполне переносимо, но едва мать Марию перевернули на спину, премерзко завоняло испражнениями и тухлой свининой.

Чтобы не вырвало, я задержала дыхание, но напрасно. Меня прошиб пот, глаза слезились. Жермена прикрыла рот концом вимпла — не помогло и это. Я видела, как противно ей поднимать тело из могилы.

Мать Изабелла наблюдала за нами издали, зажав нос белым платком. Не уверена, что она улыбалась, но глаза ее в кои веки заблестели, а щеки зарделись, причем явно не от жары.

По-моему, от злорадства.

Мать Мария упокоилась в самой глубине склепа, внутри одного из бесчисленных могильников доминиканцев. Могильники похожи на наши каменные печи. В каждом на входе плита, кое-где с цифрами, именами и надписями на латыни. Отдельные плиты сломаны, но туда мне смотреть незачем. Всюду прах, песок и холодный запах сырости. Матери Марии бы тут не понравилось, только теперь это не моя забота.

После короткой службы сестры поднялись в часовню, а я осталась заделывать склеп. На полу горела свеча — не впотьмах же работать! — сбоку стояло ведро с известкой, рядом лежал мастерок. Наверху сестры затянули гимн. Закружилась голова: бессонные ночи, вонь, холод склепа после полуденного зноя вкупе с сегодняшним постом вводили в оцепенение. Я потянулась за мастерком — он выпал из руки. Сейчас… сейчас я сознание потеряю. Прислонившись к стене, я вдохнула запахи селитры и пористого камня. На миг я точно вернулась в Эпиналь и похолодела от страха.

В склепах гулял сквозняк. Внезапное дуновение, и свеча погасла, оставив меня во мраке. Ужас накрыл с головой. Надо выбираться. Тьма засасывала меня. Покойная ухмылялась из склепа, усопшие доминиканцы коварно тянули ко мне истлевшие пальцы. Надо выбираться!

На ватных ногах я шагнула во тьму и споткнулась о ведро с известкой. Склеп раскрыл кровожадную пасть. Господи, где тут стены? Возникло безумное желание захохотать или заорать в голос. Нет, нужно выбираться! Я ударилась виском о каменный угол, пошатнулась и упала, с грохотом опрокинув ведро. Я лежала в полуобмороке, за опущенными веками цвели багровые розы. В часовне тотчас перестали петь.

Первой ко мне пробралась Альфонсина. К тому времени я уже справилась с паникой, а вот заторможенность еще не прошла, и я сидела, растирая ушибленный висок. Свеча Альфонсины осветила склеп чуть просторнее шкафа с аккуратными нишами и низкими сводами, создающими ощущение тесноты.

У Альфонсины чуть глаза на лоб не вылезли.

— Сестра Августа! — испуганно позвала она. — Что с тобой, сестра Августа?

От волнения она позабыла о нашей епитимье.

Видно, оклемалась я еще не до конца и сперва не узнала ни имени, которым меня назвала Альфонсина, ни ее лица, колеблющегося в свете свечи.

— Кто ты? — пролепетала я.

— Она меня не узнает! — заверещала Альфонсина. — Сиди, сестра Августа, сейчас подоспеет помощь.

— Не волнуйся, Альфонсина, — отозвалась я. Монашеское имя вспомнилось так же быстро, как забылось, а с ней и привычка осторожничать. — Я просто споткнулась, а свеча погасла. Сознание лишь на миг потеряла…

Увы, Альфонсина уже закусила удила. Недавние перипетии, мрак скрепа, эксгумация, панихида, а теперь еще мой обморок — на любые происшествия впечатлительная Альфонсина реагировала острее других. Кроме того, накануне сестра Маргарита затмила ее своими огненными демонами.

— Чувствуешь? — страшным шепотом спросила Альфонсина.

— Что?

— Тш-ш-ш! — прошипела она. — Замогильным холодом потянуло!

— Ничего не чувствую. — Я с трудом поднялась. — Лучше дай мне руку.

Альфонсина вздрогнула от моего прикосновения.

— Ты здесь задержалась… Что произошло?

— Ничего особенного. Говорю же, сознание потеряла.

— А ты не почувствовала… невидимую силу?

— Нет.

В склеп заглядывали сестры. В отблесках свечи их лица расплылись в пятна. Альфонсина смотрела мне через плечо. Руки как лед — я сразу поняла: проснулся ее недуг.

— Слушай, Альфонсина… — начала я с упавшим сердцем.

— Я почувствовала. — Ее заколотило. — Она прошла прямо сквозь меня. А еще холод… Замогильный холод!

— Хорошо-хорошо! — закивала я, лишь бы сдвинуть Альфонсину с места. — Наверное, здесь впрямь что-то было. А теперь пошли!

Альфонсина взглянула на меня с обидой: я срывала ей спектакль. Я аж развеселилась: бедняжка Альфонсина, нельзя лишать ее звездного часа! Такой оживленной, как сейчас, после смерти матери Марии, я за все пять лет ее не видала. Она же упивается драмой — самобичеванием, наказанием, публичным покаянием. Но представления даром не проходят: кашель усилился, глаза красные, сон не лучше, чем у меня. Спаленка Альфонсины по соседству с моей, мне слышно, как она то монотонно бормочет, то возмущается, то хнычет, то рыдает, но в основном без конца повторяет одни и те же слова, превращая их в бессмысленную скороговорку: «Святой отец… Святой отец…»

Я буквально тащила Альфонсину вверх по лестнице. Внезапно она перестала дрожать.

— Святая Дева Мария! — пролепетала она — Тишина! Епитимья!

Я зашикала на Альфонсину, но было слишком поздно: нас обступили сестры. Они гадали, стоит ли с нами заговаривать. Лемерль держался поодаль. Спектакль показывали ради него, и он это прекрасно понимал. Рядом с ним стояла мать Изабелла. Ишь, рот раскрыла! «Вот теперь она довольна, — подумала я. — Она наконец добилась своего и получила желаемое».