Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бабушка Харибда вопила:
– Нет, как вам это нравится?! Я целый час валяюсь на этой неудобной кровати, весь хребет себе отлежала, ни попить, ни поесть не принесли, не дают ни писать, ни какать… Хватит, надоело!
Дочь поднялась со стула и подошла ко мне вплотную, повторяя слово в слово:
– Как вам это нравится? Она целый час валяется на этой неудобной кровати, весь хребет себе отлежала, ни попить, ни поесть ей не принесли…
Вдруг она наклонилась поближе и почти неслышно прошептала:
– Удачи! – Затем громко продолжала: – Не дают ей ни писать, ни какать… Хватит, надоело!
Как это здорово, когда можно всю жизнь оставаться маленькой девочкой.
11 часов,
в лифте
Человек-гриб с его “новым” телом все время стоял у меня перед глазами.
Небольшой урок анатомии для новичков: у человека две руки и две ноги. Посередине живот, органы размножения и голова.
Голова нужна, чтобы радоваться и страдать.
Покройте все это кожей – получится что-то вроде картошки.
Еще один урок для новичков, на сей раз по патофизиологии: люди болеют. Болезни бывают острые и хронические, но результат один и тот же. В теле происходят изменения. Болезнь – наглядная картина человеческой приспособляемости. Род человеческий способен к метаморфозам, и этого не скрыть. В больнице мы постоянно наблюдаем всяческие видоизменения. В коридорах, над гипсовыми подвесными потолками и в вентиляционных трубах обитают бледные божества: они тихо переговариваются, воздевают перламутровые руки, поднимают бровь – и трансформация начинается, совершается медленный, неуловимый алхимический процесс. Они завладевают плотью, преображают ее, коснувшись губами. Этот ядовитый поцелуй создает новые очертания в анатомическом атласе человека. Галактус, например, постепенно превращается в менгир. Месье Зенон стал напоминать дрожжи. Да, руки и ноги, а также живот, гениталии и голова, которая нужна, чтобы радоваться и страдать, – все по-прежнему на месте, только целостность нарушилась. Кожа приобрела другой цвет и текстуру. Иногда истаивают мышцы, а порой они затвердевают. Шарниры ржавеют, движение затрудняется. Суставы становятся зубчатыми колесами. Болезнь, словно произнесенное наугад колдовское заклинание, превращает человека во что-то иное – в дерево, цветок, ручей, фрукт, животное. Овидий в “Метаморфозах” ничего не выдумал: сходил в лечебницу и потом поэтично описал то, что там увидел. Он был не поэт, а натуралист.
Есть боги. Есть герои. А между ними – полубоги. Например, шеф Викинг. Высокий мужчина со светлыми бровями, которые кажутся совершенно белыми.
Я столкнулся с ним в дверях лифта.
– Амели мне сказала, что ты собираешь разные байки. У меня кое-что есть. Но рассказывать буду САМ!
Эхо его голоса все еще сотрясало коридор грохотом катящихся камней, а он уже сидел у кровати моей пациентки.
– Он хорошо придумал, этот парень, – сообщил он, указывая на меня пальцем. – Байки я люблю. Все любят. У меня есть смешные и не очень смешные. Я вам все расскажу, даже грустные, почему бы нет?
Жар-птица разглядывала его вполне доброжелательно. Когда он вошел в палату, горизонтальная ось координат съежилась. Для пациентки это не имело значения: она уже начала медленное восхождение по вертикали, отделяющей мертвых от живых. Шеф Викинг и она были созданы, чтобы понимать друг друга…
Стоя в сторонке, я слушал его. Однажды его вызвали на дом к “перевозбужденному” пациенту (правда, удачное слово?).
Тут два варианта: либо шеф Викинг не любит “перевозбужденных” пациентов, либо… Нет, пожалуй, второго варианта нет: шеф Викинг их не любит.
Он вошел в комнату. У пациента в полном разгаре приступ агрессии (если в словах “приступ агрессии” поменять довольно много букв, получится “он буянит”).
Типа “сейчас разобью этот хренов телевизор, переверну шкаф, а вы все гады и вообще козлы”.
Шеф Викинг на глазах у остолбеневшей медсестры схватил пациента в охапку, швырнул его на кровать, и пока он там барахтался, накрыл его диванной подушкой и… уселся сверху:
– Закрой пасть! Сейчас же! Иначе задохнешься.
Медсестра перепугалась:
– Доктор, что вы делаете?
– Лечу его.
Пару минут спустя пациент, став тихим и сговорчивым, смиренно проводил бригаду до самой машины.
Думаете, он вел себя жестоко? Шеф Викинг – это шеф Викинг, а не генерал Бэмби или директор Динь-Динь.
Нет, он не кто-нибудь, а ШЕФ ВИКИНГ.
И это работает!
Пациентка из седьмой палаты, ничуть не робея, привела свой довод:
– “Мудрость не имеет нужды в насилии”. Так сказал Толстой[21].
Он подхватил:
– Мудрость без насилия? Согласен. Но не с психами. Тут, чтобы достичь цели, нужно быть очень искусным и обладать приличными манерами. Я далек от искусства, и с манерами у меня проблема!
Я заметил, что он доверяет прекрасной незнакомке, и это меня не удивило: в одном шаге от великого перехода все условности и запреты отменяются. Тем, кто одной ногой в могиле, все мы не чужие.
Шеф Викинг прочистил горло, и его взгляд затуманился. Я догадался: сейчас он расскажет ту самую историю… которую тяжело вспоминать.
Двадцать пять лет назад – он тогда был совсем молодым врачом – его вызвали на дорожную аварию. Надо было это слышать: его тембр, паузы между словами, мучительные попытки сглотнуть слюну, словно в горле колючая проволока… Он держал эту историю в заточении.
Целых двадцать пять лет?
Нет, это случилось вчера. И правда, для него это случилось вчера, двадцать пять лет тому назад.
– “Пежо двести пять” развалился надвое: сто два с половиной – одна половина, сто два с половиной – вторая. Сплошной металл. Туго скрученный металл. С одной стороны – восемнадцатилетний брат, с другой – четырнадцатилетняя сестра. При ударе обе головы снесло начисто. Одновременно. Погибли вместе. Ничего не осталось.
Он помолчал.
– Плоть.
Снова пауза.
– Спустя два часа в больницу приехали родители: “Здравствуйте, мы хотели бы узнать, что с нашими детьми. Они вроде бы попали в ДТП”.
Ступор.
Он опять замолчал, потом продолжал:
– Мэр, жандармы, пожарные, бригада “скорой” – все наложили в штаны. Никто им ничего не сказал. Я отвел их в свой кабинет. Заставил сесть, закрыл дверь и…
(…)
Мать захотела увидеть тела, обнять их в последний раз. Я объяснил ей, что по закону мы не имеем права открывать патолого-анатомические мешки. Врал, конечно, но голов-то не было, а значит… Мы воспользовались строительной пеной. Пришла мать, обняла одного, потом второго, поцеловала, попрощалась с пеной. Для нее там, в мешках, были сын и дочь. Это и вправду были они. От ее жизни остались лишь клубки пены под пластиковой пленкой, две ее половины разбились, ударившись о дерево.