— Так, собственно, я и думал, что ты так ответишь, — Бармалей хлопнул его по плечу. — Это нас должны бояться. Правда, Пашка?

— Правда.

— Ну вот, — Бармалей поправил ремень АКС-74. — Кому в дорогу. С Богом!

— Храни вас Господь, — попрощался с ними Гущин.

Тронулись. Через метров двести пути по краю дороги свернули на тропинку, вьющуюся среди скал. Подъем был довольно крутой. Не прошло и пятнадцати минут, как Ломоносов начал сопеть. Бармалей заметил это и чуть сбавил ход.

— Салман Амир Юсуфзай, чтобы ты знал, — обратился он к Леварту, — это не какой-нибудь бандит. До того, как пошел к духам, был учителем. Говорят, что даже коммунистом. Но это у него прошло, когда мы вошли, и сейчас он нас не слишком любит. Когда, прошлый раз я с ним разговаривал, то чувствовал, что он читает мои мысли. Не позволил бы себя ни обмануть, ни провести. В этом я уверен. С ним надо осторожно. Подождите, мне надо отлить.

Через плечо он продолжил:

— Обычно его сопровождает Хаджи Хатиб Рахикулла. Это мулла, в банде второй после главаря, что-то вроде политрука. Я бы вовсе не расстроился, если бы его сегодня не было. Это тот еще старый сукин сын, заядлый фанатик, нас неверных резал бы живьем на куски и солью присыпал. Впрочем, говорят, что он уже это делал. То есть резал. Носит длиннющую бороду и действительно выглядит, как старый чародей, так что спецназовцы, которые за ним охотились, прозвали его Черномором.

— Волшебник страшный Черномор, — начал декламировать, сопя, Ломоносов. — Полнощных обладатель гор.[73]

— Именно так, профессор, — Бармалей застегнул брюки. — Пойдем.

Шли, все время под гору, среди скалистых стен. Ломоносов сопел. Захарыч резко остановился, поднял руку.

— Музыка, — указал он перед собой. — Музыка как бы. Доносится.

— В самом деле, — Бармалей сдвинул панаму на затылок и прислушался. — Как бы музыка и как бы доносится. К тому же как бы знакомая.

— Фестиваль в Сопоте, — Захарыч высморкался в пальцы, — везде тебя настигнет. Даже под Гиндукушем.

Из-за скалы, невидимый за поворотом тропинки, негромко играл магнитофон. Они были уже настолько близко, что можно было узнать мелодию и голос:

Małgośka, mówią mi,

On nie wart jednej łzy,

On nie jest wart jednej łzy!

Oj, głupia!

Małgośka, wróżą z kart,

On nie jest grosza wart,

A weź go czart, weź go czart!

Małgośka…

Małgośka, wróżą z kart,

On nie jest grosza wart,

A weź go czart, weź go czart!

Małgośka…[74]

Выключенный магнитофон резко замолк. Послышались шаги и скрип гравия. Бармалей остановился.

— Стой, кто идет? — закричал он, поднимая АКС-74. — Дост или душман? Друг или враг?

— Враг, — ответил ему из-за скалы звонкий голос. — Нет тут вокруг у вас никаких друзей, шурави.

За поворотом, где тропинка становилась шире, стояли три мотоцикла, один из них с коляской, возле них ждали шесть мужчин. Длинноволосый моджахед, вышедший наперед, в камуфляжной куртке, с китайским Калашниковым, жестом пригласил идти за ним. На вещевом мешке у него трафаретным способом было нанесено US ARMY.

— Салам, — поздоровался с ожидающими Бармалей. — Салам алейкум, Салман Амир.

— Ва алейкум ас-салам. Привет, Самойлов. Привет, советы.

Поздоровавшийся был, несомненно, тот самый Салман Амир Юсуфзай, худой, даже тощий пуштун, одетый в пакистанку, военную пакистанскую куртку на подкладке из искусственного меха, с новеньким бельгийским ФН-ФАЛ-ом[75]на плече, кинжалом у ремня и биноклем фирмы «Никон» на груди. Сопровождал его не кто иной, как знаменитый Хаджи Хатиб Рахикулла, с враждебным взглядом, с запавшими щеками и крючковатым носом над белоснежной, достигающей пояса бородой, в большом тюрбане и черном жилете, одетом на длинную рубаху, вооруженный АКМС-ом, калашом со стальным металлическим прикладом. Также у ремня у него был кинжал, оружие красиво украшенное, несомненно, старинное и, несомненно, цены немалой. Остальные, все до единого пуштуны, выглядели как братья близнецы, в паколях, халатах, широких свободных портках и сандалиях, даже вооружены были одинаково, китайскими автоматами Тип 56, подделкой Калашникова.

Для переговоров сели в круг. Бармалей представил Леварта и Ломоносова. Салман Амир Юсуфзай смотрел молча. Его черные глаза были живые, быстрые и зловещие, как у хищной птицы. Говорил по-русски без малейшего акцента или какого-либо налета.

— Новый прапорщик, — Салман сверлил Леварта взглядом. — Новый командир на западном блокпосте. Тот, который приказал сделать уборку на блокпосте, убрать банки из-под консервов, которые там месяцами блестели на солнце. Ха, вроде мелочь, а сколько может сказать о человеке.

Леварт поблагодарил кивком головы. Салман Амир минуту вглядывался в Ломоносова. Потом перенес взгляд на Бармалея. После этого он дал знак моджахеду с US ARMY на вещмешке, и тот вытащил из коляски мотоцикла две туго набитые сумки.

— Презент для вас, — показал Салман Амир. — Освежеванный барашек, кукурузные лепешки, ну и всякая другая всячина. Никаких деликатесов, пища простая, но здоровая. Потому что тем, что вы едите на заставе, я бы и собаку не накормил.

— Ташакор, — поблагодарил Бармалей. — Надо признать, Салман, умеешь ты поразить великодушием. Даже врага.

— Враг должен умереть в бою, — ответил без улыбки пуштун. — Тогда это честь и заслуга перед лицом Аллаха. Вы лишите меня чести и заслуги, если там на заставе умрете от пищевого отравления.

— Так или иначе, ташакор, огромное спасибо за подарок. За великодушие и рыцарство.

— Я так воспитан, — Салман Амир вонзил в него свои хищные глаза. В моем роду традиции рыцарской войны идут из глубины веков. Можно только сожалеть, что вам этого не привили. Рыцарства у вас ни на грош. Нет ничего рыцарского в разбрасывании мин по дорогам и перевалам. Ваши мины убивают наших детей.

— Идет война, — бесстрастно парировал Бармалей. — Во время войны дети должны сидеть дома. Во время войны за детьми нужно следить, а не посылать их на перевалы с пачками опиума и гашиша. Но мы, наверное, не для этого встретились, а, Салман? То, что касается мин, это ведь не наш с тобой уровень и не наша компетенция. Это как-то больше к ООН.