Отца он помнил плохо, а лицо так и вообще забыл. Отец был каким-то необычным. Все время сидел в своей комнате, чем-то занимался, а чем – никто не знал. Отец никого к себе не пускал, иногда выходил курить на балкон, и все. А перед тем, как выйти, всегда запирал свою комнату на ключ.

И брат у Гобзикова был. Тоже странный. Все время думал о чем-то, мечтатель этакий. Гобзикова брат любил, катал все время его на закорках и учил запускать змеев. А отец вот Гобзикова любил меньше, чем брата, а брата (его звали Глеб) любил очень. Все время с ним разговаривал. Так и жили себе потихоньку.

Иногда мать и отец ругались. Ругались долго, со слезами и битым стеклом, Гобзиков плакал, а Глеб нет, он умел мирить родителей, при нем отец не ругался.

А потом отец куда-то пропал. Мать не стала рассказывать, что отец полярник или летчик, или то, что он пропал без вести. Мать рассказала, что отец от них ушел. Но в комнату отца все равно входить запрещалось, она была закрыта на замок.

А Глеб сказал, что отец не просто ушел. Гобзиков пытался выяснить, как это – не просто ушел, но Глеб ничего не объяснил.

Однажды зимой отец неожиданно вернулся. Глеба не было дома, он в школе был. Отец с Гобзиковым не поздоровался, проследовал сразу к себе в комнату. Гобзиков очень испугался. Из-за двери ничего не было слышно, так продолжалось довольно долго.

Отец вышел через час. В одной руке у него был молоток, а в другой банка с гвоздями. Отец уселся в большой комнате и принялся вбивать гвозди. По кругу, вернее, вокруг себя. Десятки гвоздей, сотни гвоздей. Вбивал и вбивал, целый частокол гвоздей. И делал все это молча и сосредоточенно.

Гобзиков испугался окончательно и спрятался в чулане.

Скоро прибежала мать, а с ней врачи. Они связали отца и увезли, и Гобзиков больше никогда его не видел. А мать ему все рассказала. Оказывается, отец Гобзикова был сумасшедшим. Он испытывал какую-то секретную военную технику и там сошел с ума. Правда, он был спокойным психом, но потом что-то случилось и отец начал бузить. Через год или через два после того он умер, и где-то его похоронили.

С того времени Глеб стал молчать еще больше, а с Гобзиковым почти не играл. И как-то Глеб, когда матери не было дома, взял и открыл комнату отца.

Они нашли в этой комнате карту. Много вариантов этой карты.

– Эта – самая лучшая. – Гобзиков снова потрепал карту за уголок. – Остальные были недоделаны, а эта почти готова. Так что это не карта какого-то места, это карта безумия моего отца. Не могу продать, извини.

– Ясно, – сказал я. – А что с братом? Он чего-нибудь понял в тех картах?

– Понял, – ответил Гобзиков.

А больше ничего он не сказал.

– Ясненько, – сказал я. – Но если надумаешь кому-нибудь загнать...

– Буду иметь тебя в виду.

Я улыбнулся. Мы с Гобзиковым разговаривали, как два распоследних французских аристократа. Это было забавно. А история его была какая-то странная...

Иногда, когда я был еще маленький, взрослые рассказывали на кухне страшные истории. Про людей, которые выходили вынести мусор и не возвращались уже никогда, и их потом вообще не находили. Или про порчу. Как от женщин уходили мужья к гораздо более молодым женщинам, а брошенные женщины, чтобы наказать мужей, проклинали их и с этими мужчинами случались разные страшные вещи.

В рассказе Гобзикова тоже было что-то такое, странное. Какая-то мрачная таинственность, что ли, или еще что... точно я не понял. Да и внимания как-то не обратил.

– Кстати, и дедушка мой этим занимался, это уже потом выяснилось. Карты рисовал. Он летчиком был...

– Летчиком?! – удивился я.

– Угу. На «Як-3» во время войны летал.

– А мой на «Ил-2».

– Твой тоже был летчиком?!

– Да... – кивнул я. – Только у меня не дед, а прадед.

– Жаль, – усмехнулся Гобзиков. – Жаль, что никого рядом нет, а то можно желание было бы загадать. Твой жив?

Я покачал головой. Прадедушка мой не был жив. Гобзиков разговорился.

– Мой тоже. Его в сорок втором в летное училище отправили, потому что он успел один курс в институте отобучаться. У него до войны увлечение было – топография, поэтому в летное и взяли – на местности сверху хорошо ориентировался. Причем он не просто ориентировался, у него талант был – посмотрит на любую местность, даже просто так посмотрит, не сверху. И уже карту может нарисовать. С точностью до полуметра почти. Ему было девятнадцать лет, когда он пропал.

– Пропал?

– Ну, без вести пропал, – пояснил Гобзиков. – Это все равно что погиб. Даже самолет не нашли. В болото, наверное, свалился. Тогда многие без вести исчезали, война, ничего не поделаешь. Знаешь, что самое интересное?

– Что?

– К нам потом после войны приезжал боевой товарищ деда, его ведомый. Документы привез, ордена. Так вот, этот летчик рассказывал, что дед записи делал даже во время боев. Другие летчики после боя расслаблялись по-разному, а дед все время что-то чертил и высчитывал. И еще товарищ деда рассказал, что дед был прирожденным истребителем. Валил немцев направо-налево, ему даже хотели Героя Советского Союза дать. Недолго это, правда, было...

Гобзиков раскочегарился. Даже руками стал размахивать, изображая, как его дед сбивал ястребов Геринга. А я думал. Мне было о чем подумать. Раньше мне никто не встречался, кто хотел бы стать летчиком или у кого родичи были бы летчиками. Ну, старого я в расчет не беру, а так никто не встречался.

Вообще таких случайностей не бывает, конечно...

– Недолго дед летал только, – сказал Гобзиков.

– Почему?

– Товарищ рассказывал, что дед как-то необычно летал. Вроде как он по-особому маневрировал, гораздо эффективнее, чем все остальные. Немцы его боялись очень, называли Смерть-Иваном. А потом на их участке фронта появился немецкий ас. И в первом бою он положил на землю шесть наших самолетов. А во втором бою еще четыре. Немец летал на черном «Ме-109», и мой дед решил его завалить. Он вылетел на патрулирование и просто не вернулся. А черный «мессер» еще несколько раз появился, потом исчез, его потом видели на других участках.

– А моего сбили во втором полете, – грустно сказал я. – Даже полетать не успел...

– Точно по статистике.

– Как это?

– По статистике в середине и начале войны пилоты «Ил-2» совершали только два боевых вылета – один первый, другой последний. Единицы только смогли дожить до Победы...

Гобзиков поглядел на карту. Я вдруг понял, что совершенно забыл, зачем к нему заявился. Неожиданно оказалось, что мне с Гобзиковым интересно.

– От отца только карты и остались. От деда тоже, карта и дневник. Но в нем тоже одни какие-то рисунки, записей почти никаких нет. Но знаешь, я думаю, что во всех этих картах есть какой-то смысл...