Авторы пасквиля переврали всё, что могли, приписали Бродскому стихи Дмитрия Бобышева, досочинили, соединив строки из разных стихов, «антипатриотическую» строчку «Люблю я родину чужую», хотя и сама по себе любовь к чужой родине не исключает любви к своей. К тому же, вырывая фразы из контекста, можно любого нашего классика обвинить в русофобии. Все обвинения предельно нелепы — даже неловко за такой низкий уровень наших правоохранительных органов…

Поэт написал опровержение, но оно оказалось никому не нужно. Операция уже была запланирована чуть ли не самим первым секретарем обкома партии Толстиковым. Что же, Анна Ахматова оказалась права: молодому поэту мгновенно создали мировую славу. Клеветники сами не понимали, что они делают. 8 января 1964 года в той же газете «Вечерний Ленинград» опубликовали еще одну статью «Тунеядцам не место в нашем городе», грозно заканчивающуюся: «Никакие попытки уйти от суда общественности не помогут Бродскому и его защитникам. Наша замечательная молодежь говорит им: хватит! Довольно Бродскому быть трутнем, живущим за счет общества. Пусть берется за дело. А не хочет работать — пусть пеняет на себя». Вообще-то среди поэтов такого труженика, как Иосиф Бродский, найти было трудно. Надо сказать, что и в органах этим процессом особо не гордились, так грубо и аляповато всё было сработано. Тем более что этот позор вскоре был вынесен и на мировую арену.

Друзья пытались спасти поэта, отправили его в Москву, даже поместили на время в психбольницу, но на беду в это же время стала разворачиваться любовная интрига между Бобышевым и Мариной Басмановой, и Бродский, наплевав на все возможные аресты, помчался спасать свою любовь. 13 февраля вечером его арестовали и доставили в Дзержинское районное управление милиции. 18 февраля 1964 года начался уже исторический судебный процесс, на котором поэзия официально была приравнена к тунеядству. Судья Савельева, общественный обвинитель Сорокин, тенденциозно подобранные свидетели приложили все усилия, чтобы наказать Бродского по максимуму — и добились своего.

Есть несколько вариантов записей этого суда. Литературную запись сделала журналистка Фрида Абрамовна Вигдорова. Эта запись вскоре была издана за рубежом и ходила в самиздате под названием «Судилище», часто без упоминания имени Вигдоровой. Формально, юридически ее никак нельзя назвать стенограммой: это литературно обработанная запись, выстроенная по всем законам жанра.

Яков Гордин, присутствовавший на суде, позже написал: «Поразительно для меня было, что этот юноша, которого только теперь я впервые имел возможность подробно разглядеть и наблюдать, да притом еще в обстоятельствах жестоко для него экстремальных, излучал какой-то покой отстраненности — Савельева не могла ни оскорбить его, ни вывести из себя, он и не пугался ее поминутных грубых окриков, хотя был сейчас всецело в ее острых когтях; покой его, видимо, объяснялся не отвагой — чем-то иным: просторное, с крупными библейскими чертами лицо его выражало порой растерянность оттого, что его никак не могут понять, а он в свою очередь тоже не в силах уразуметь эту странную женщину, ее безмотивную злобность; он не в силах объяснить ей даже самые простые, по его мнению, понятия…

Когда мы выходили из этого треклятого зала, в коридорах и на лестнице густились еще более обильные толпы молодежи. Случайно я оказался притиснутым вплотную к судье Савельевой. Удивленно приподняв свои подбритые брови, она негромко произнесла:

— Не понимаю, почему собралось столько народу!

Я ответил:

— Не каждый день судят поэта».

Судебный процесс делился на две части. Предварительный суд, психиатрическая экспертиза (три дня в психбольнице) и главное заседание 13 марта. Заседание состоялось в клубе на Фонтанке, 22, в большом зале, заполненном народом. Длилось оно часов пять. Итогом стал приговор:

«Бродский систематически не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей и личной обеспеченности, что видно из частой перемены работы. Предупреждался органами МГБ в 1961 году и в 1962 году — милицией. Обещал поступить на постоянную работу, но выводов не сделал, продолжал не работать, писал и читал на вечерах свои упадочнические стихи. Из справки Комиссии по работе с молодыми писателями видно, что Бродский не является поэтом. Его осудили читатели газеты „Вечерний Ленинград“. Поэтому суд применяет указ от 4/V. 1961 года: сослать Бродского в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда».

На следующий день все в том же «Вечернем Ленинграде» появилась заметка: «Суд над тунеядцем Бродским», в которой говорилось:

«Просторный зал клуба 15-го ремонтно-строительного управления вчера заполнили трудящиеся Дзержинского района. Здесь состоялся суд над тунеядцем И. Бродским. О нем писалось в статье „Окололитературный трутень“, напечатанной в № 281 нашей газеты за 1963 год.

Выездную сессию районного народного суда открыла председательствующая — судья Е. А. Савельева. Народные заседатели — рабочий Т. А. Тяглый и пенсионерка М. И. Лебедева.

Зачитывается заключение Дзержинского райотдела милиции. Бродскому — 24 года, образование — 7 классов, постоянно нигде не работает, возомнив себя литературным гением. Неприглядное лицо этого тунеядца особенно ярко вскрывается при допросе.

— Ваш общий трудовой стаж? — спрашивает судья.

— Я этого точно не помню, — отвечает Бродский под смех присутствующих.

Где уж тут помнить, если с 1956 года Бродский переменил 13 мест работы, задерживаясь на каждом из них от одного до трех месяцев. А последние годы он вообще нигде не работал.

Рисуясь, Бродский вещает о своей якобы гениальности, произносит громкие фразы, бесстыдно заявляет, что лишь последующие поколения могут понять его стихи. Это заявление вызывает дружный смех в зале.