Уже через пару часов потрясенная Нинка Бабкина, старая, скрюченная от артроза, но по-прежнему деятельная и бессмертная, как вирус, будет показывать соседкам длиннющую телеграмму, из-за желтоватых бумажных полос похожую на окно, заклеенное от бомбежки. Смотри-ка, мать все ж есть мать, проняло-таки Хрипуненка, а то двадцать с лишком лет носа не казал, шлепок коровий, отца без него схоронили, тока деньги и слал, а что Татьяне с его денег, одна-одинешенька померла, чисто дворняга под забором. А тут нате вам — без меня не хороните, буду среду, люблю, скорблю, безутешный сын Аркадий.

Через те же пару часов — укладывая в душную пасть багажника спешно собранную экономкой дорожную сумку, похожую на пафосный батон из виттоновской кожи, и ящик с пятилитровыми бутылками питьевой воды, и я же сказал, что портплед не нужен, Светлана Григорьевна, и уберите пирожки, это, даже не смешно — Хрипунов, наконец, признается сам себе: мама умерла. И совершенно ничего не почувствует. Совершенно ничего, кроме острого нежелания тащиться неизвестно куда через всю эту волчью, волчью страну.

Стамеска Воячека желобоватая. Стамеска Воячека плоская. Шило Воячека. Шило трехгранное. Рашпиль с насечкой, обратной и прямой.

Хрипунов и думать про Клоуна забыл, поглощенный реальной жизнью, которая — впервые, на его памяти — норовила вправиться в нормальное русло, стать обычной, нормальной, человеческой, в конце концов. После ординатуры его без слова оставили в челюстно-лицевой, огромное отделение, между прочим, и столичная больница, московская, и в планах маячило — как только освободится ставка — место пластического хирурга в получастной клинике, хотя на кафедре общей хирургии рвали волосы от отчаяния, и завкафедрой лично трижды вызывал Хрипунова на откровенный разговор, туманно рассуждая о благородной науке и подвиге высокого служения, пока не признался, крякнув, что сроду не встречал такого одаренного хирурга, а я ведь, Аркадий Владимирович двадцать пять лет преподаю и сорок — оперирую, навидался, слава Богу, всякого, но таких рук, как ваши — не встречал. Сколько вам лет? Двадцать девять всего? Невероятно! У вас, Аркадий Владимирович, большой дар — уж не знаю, правда, божий ли, но пациентам это, если честно, без разницы. Зачем вам эта пластическая хирургия — господи, носы, животы, жирные тетки! Я понимаю, вы человек молодой, вам деньги нужны, тем более, что времена сейчас, мягко говоря… Но, Аркадий Владимирович, дорогой, вам нельзя размениваться, оставайтесь на кафедре, лет через пять будете самым молодым в институте профессором — я обещаю, но и не в этом даже дело, речь вполне может идти о создании новой хирургической школы, вашего имени школы, Аркадий Владимирович, уж поверьте старику — мне давно ничего не нужно, лучше подумайте, сколько людей вы можете спасти… Реально спасти, по-настоящему — от смерти.

Хрипунов вежливо вертел в крепких пальцах чашку с желтеньким кафедральным чаем — ему было плевать на людей с их неминуемой смертью, ему даже на свою собственную смерть было плевать, детство, проведенное в морге, избавляет, знаете ли, от ненужных сантиментов. И потом Хрипунов прекрасно знал, что в смерти человек все равно беспросветно и совершенно одинок, собери вокруг хоть сотню гениальных врачей — в сущности, в человеческой жизни есть только два момента такого великого, абсолютного одиночества — рождение и смерть. А пластическая хирургия — это интересно. Мне интересно, Кирилл Леонидович. Потому что это единственная для врача возможность не увечить, а творить. А деньги тут, честное слово, не причем.

Это была правда. Деньги интересовали Хрипунова еще меньше людей. Именно поэтому они пришли к нему сами.

Одному Клоуну известно, как он разыскал Хрипунова после двухлетней разлуки. Съемное жилье за это время пришлось сменить три раза — поспевая за взбесившимися ценами, Хрипунов все дальше забирался в глушь столичных трущоб, и, похоже, последнее приобретение — восьмиметровая комната на краю московской географии — тоже скоро станет не по карману, и придется искать убежище в Подмосковье, что и неплохо, потому что в электричке можно сколько угодно спать. И почти столько же читать.

Впрочем, наверно, Клоун просто разослал своих шестерок по всем московским больницам или напряг частных сыскарей, в ментовку он бы сроду не сунулся, вор известный, авторитетный — западло. Но — разыскал. Вплыл прямо в ординаторскую, солидный, благоухающий, степенный, в невиданном деловом костюме, отливающем сталью и шерстью, и дурацком галстуке в цирковой развеселый горох. За спиной маячат две гориллы в стандартных кожаных куртках и шуршащих спортивных штанах и подпрыгивает встревоженная медсестричка, вскрикивая про часы посещения и нельзя без халатов в отделение, ну что вы за люди, Аркадий Владимирович, я правда говорила, что нельзя.

Хрипунов встал из-за стола, честно пытаясь вспомнить, нет ли в какой палате подходящего посетителям раскуроченного братка, но увидел шрам, перекосивший рот неузнаваемого господина, и тут же, потянутое приметным келлоидным рубцом, выплыло имя. Здравствуйте, Евгений Поликарпович. Рад видеть вас в добром здравии. Клоун хлопнул себя ладонями по ляжкам и восторженно завертел головой. Вот это память! Уважаю! И тут же пригасил неуместную радость, цыкнул на своих псов и они немедленно исчезли за прикрытой дверью, только слышно было, как стихает негодующий стрекот медсестры, превращаясь в укоризненное воркование, потом что-то зашуршало — не то букет, не то шоколадка, и сестра замолчала вовсе, зашелестев куда-то по своим медицинским делам. И Хрипунов с Клоуном остались одни.

Пачку долларов, перетянутую смешной розовой резинкой, Хрипунов не взял — я, Евгений Поликарпович, частной практикой не занимаюсь и мзды с пациентов не беру — и деньги так и пролежали на столе всю неловкую беседу (о погоде и прочих стихийных обстоятельствах) — как кирпич, вернее, небольшой такой кирпичик, и Клоун, поднимаясь, сунул его в раздутую барсетку, во времена настали, Аркадий, скоро вместо бумажника портфель придется с собой носить, зря отказался, ты мне жизнь спас, а я долгов не люблю. По долгам платить положено. Так ранение было не смертельное, машинально поправил Хрипунов, ему не нравился разговор, будто списанный из бабского детектива в дешевой мягкой обложке. Дурацкий. Зато жизнь была смертельная, отрезал Клоун — из-за шрама он все время усмехался краем ощеренного рта, на подельников, должно быть, жути нагоняет немало, но вот есть, скорее всего, неудобно. Да и девушкам нравится едва ли.

Знаете, Евгений Поликарпович, если вы действительно хотите сделать для меня доброе дело, позвольте я вас прооперирую. Разумеется, бесплатно. Клоун аж поперхнулся больничным воздухом — ни до, ни после Хрипунов не видел его таким обескураженным, прямо, как первоклашка, которого завуч застукал в школьном сортире с аппетитно скворчащей беломориной, а ведь крученый был мужик. Крученый и длинный. Хотя это сразу было ясно. Еще два года назад.

Проо… Что?

Ну, прооперирую. Шрам ваш — если, конечно, он не дорог вам, как память. Совсем убрать, к сожалению, невозможно. По крайней мере, в этой галактике. Но улыбаться будете только, когда сами захотите, обещаю.

А… — Клоун честно пытался понять — а тебе-то с этого какая корысть? Хрипунов еще раз заглянул в историю болезни. Понимаете, Евгений Поликарпович, к нам сюда люди попадают все больше из-под асфальтового катка, тут уж, сами понимаете, не до тонкостей. Голову бы собрать по частям. А я хочу работать в пластической хирургии. Если угодно — в эстетической. А шрам мой тут при чем? Да, собственно, не при чем. Просто я много читал про такие рубцы, и довольно хорошо представляю, как с ними работать. Не хватает только практики.