Целую,

Дэйв.

P.S. Как дела дома?

Я сунул открытку в карман рюкзака, выключил свет и лег в постель. Простыни были относительно чистыми, но в своем хреновом настроении я никак не мог отделаться от мыслей о том, сколько народу спало до меня на этой кровати, и какие действа разыгрывались на этом матрасе на радость участникам. Тело стало чесаться, и я решил, что надо отвлечься.

Я зажег свет, раскрыл книгу и принялся успокаивать себя тем, что главному герою этого романа было гораздо хуже. (Его выворачивало до самых кишок посреди мексиканской пустыни, он бегал там голый и думал, что он собака.) Но как я ни старался, мне было не сдвинуться дальше первой фразы, я просто лежал и слушал, как стучат за окном поезда.

Я снова выключил свет, попытался заснуть, но не мог – Лиз не выходила у меня из головы. Я нечего не мог поделать, я ясно видел, как она, Фи и Каз сидят кружком, смеются, медитируют и пиздят обо мне. Потом я твердо решил переключиться на что-нибудь другое и не думать больше о том, как веселится эта троица, пока я, одинокий и всеми покинутый, лежу здесь, в пустой комнате. Замена оказалась еще хуже: голова моя с готовностью принялась считать, сколько дней я уже в Индии, и сколько еще осталось. Мне просто необходимо было выяснить, прошло уже больше половины или меньше, хотя какое это имело значение – все равно еще долго, и все равно эти дни окажутся один хуже другого.

Единственный способ прекратить жуткие прыжки с одного кошмара на другой – это собрать их вместе и выкинуть из головы. Ничего не выходило: Лиз, Фи, Каз, Джереми, моя мама и экзотический азиатский секс в привокзальной комнате отдыха города Удайпура прочно заполнили мой несчастный мозг. Я попытался открутить пленку назад и помедитировать как они, но ничего полезного на ум не шло.

В конце концов, я стал повторять снова и снова “ноль, ноль, ноль”, чтобы прогнать из головы все другие слова, а оставшиеся силы пустил на то, чтобы представить себе пустой ящик. Ничего не помогало, становилось все хуже и хуже, но совершенно неожиданно для себя я понял, что все-таки заснул – судя по тому, что проснулся, и что в комнате было светло.

Этим новым днем я почувствовал себя чуть-чуть лучше и даже позавтракал в вокзальном ресторане. Не так уж плохо быть одному. Я чувствовал себя достаточно бодро, и это был хороший знак. Народ в ресторане сидел группами, и я подумал, что в своем одиночестве выгляжу загадочно. Тоже неплохо. Никогда раньше я был ни для кого загадкой. И в довершение ко всему омлет оказался очень вкусным. Да – день начинался неплохо. Вчера было ужасно, но сегодня – я решил это твердо – будет хороший день.

* * *

Хрен там. От Удайпура до Ахмедабада со мной в купе ехали: ребенок, который непрерывно ныл; девица, которая непрерывно ела; подросток, который лупил ребенка, который непрерывно ныл; их мамаша, которая лупила ребенка, который непрерывно ныл и жаловался, что брат его лупит; и ее супруг, у которого был такой вид, словно он готов повеситься прямо здесь и сейчас. Они занимали так много места и орали так громко, что все одиннадцать часов дороги я чувствовал себя работником социальной службы, явившимся по делу к психованному семейству.

Вокзал в Ахмедабаде вонял говном – буквально – и я уговорил кассира продать мне билет на ближайший поезд, сообщив, что в Бомбее у меня рожает жена, и покорив таким образом еще одну вершину лжи и цинизма.

Поезд уходил, когда уже совсем стемнело. Я чувствовал, что еще немного, и я взорвусь, поэтому как только мы поехали, залез на верхнюю полку и притворился, что меня здесь нет. Обычно я запихивал рюкзак под нижнее сиденье, но сейчас я был один, и решил превратить его в подушку – чтобы не сперли. Ноги, правда, теперь свешивались с полки и лупили по голове всех, кто проходил мимо. Некоторым это не нравилось, и они пытались заставить меня подвинуться вместе с рюкзаком, но я каждый раз прикидывался или дурачком, или спящим, или тем и другим одновременно.

Я уже начал взаправду засыпать, когда вдруг вспомнил, как кто-то говорил, что в Индии считается очень неприличным выставлять напоказ подошвы, поэтому индусы всегда сидят скрестив ноги. Еще я подумал, что, пожалуй, это не слишком приятно, когда тебя лупят по лбу потными носками, и постарался свернуться калачиком. Если меня надумают линчевать, то это будет совсем уже глупо – лучше бы ограбили.

Я проснулся на рассвете, прогулялся по вагонам в поисках других туристов, но никого не нашел. Разговаривать с индусами у меня не было никакого настроения, и все утро я просидел у себя на полке в тоске и одиночестве.

Около полудня поезд стал пыхтеть, тащиться еле-еле, наконец остановился прямо в чистом поле и там застрял – через некоторое время люди стали вылезать наружу. Я сполз с полки и присоединился к толпе у дверей вагона. Поезд стоял на высокой насыпи посреди болота, и колея здесь была одинарной. Я думал сначала, что все хотят узнать, что случилось, но народ лишь с удовольствием разминал ноги, курил, болтал и ссал. Я побродил вокруг – некоторые улыбались и махали мне руками. Я улыбался в ответ, но в разговоры не лез – знал что каждый новый незнакомец неизбежно вывалит на меня все тот же хлам: “Привет, как тебя зовут, дорогой? А откуда ты? А ты женатый?”, а я не мог больше этого выносить.

Вдруг через несколько минут я заметил у вагона первого класса европейца. Он сидел на рельсе и разглядывал насыпь, повернув голову в мою сторону. Слава Богу! Хоть с кем-то поговорить!

Я чуть не запрыгал от радости и изо всех сил замахал руками. Он не мог не видеть моего восторга, но вместо ответа отвернулся и уставился в болото. Когда я добежал до места, где он сидел, он даже не пошевелился, хотя прекрасно слышал, как грохочут по камням мои ботинки.

Я сел радом с ним на рельс – одно его присутствие странным образом меня успокаивало.

– Привет, – сказал я.

Он подождал некоторое время, словно надеясь, что я исчезну, потом все-таки обернулся и сказал здрасьте. Затем стал меня разглядывать. Именно разглядывать. Словно хотел для каких – то целей изучить мою физиономию.

Мне не оставалось ничего другого, как тоже его поизучать. Он был немолод – примерно тридцать с хвостиком – жесткие волосы были зачесаны назад и сливались на висках с густой короткой бородкой. Глаза смотрели странно – словно бы сквозь тебя, но одновременно очень пристально. Одежда на нем была не такая, как на других туристах, а обычные брюки и рубашка.

– Откуда вы? – спросил я.

– Из Бангалора, – сказал он, по-прежнему изучая мою реакцию. Я попытался не реагировать вообще никак, но ничего не выходило. Пока я придумывал, что бы такое спросить как можно менее расистское, он сказал:

– Манчестер. – Еще через некоторое время, наверное, чтобы восполнить нехватку информации, произнес:

– Рейтер. – Я медленно кивнул, и он, теперь уже окончательно цементируя свой образ, сказал:

– Журналист.

– Ясно.

На редкость разговорчивый парень. Я хотел заметить, что он, видимо, слишком часто в своей жизни посылал телеграммы, и что неплохо бы ему поучиться разговорной речи, но он был явно не из тех людей, которым можно говорить такие вещи. Точнее, он был не из тех людей, которым вообще можно что-то говорить.