Французской северной армией, в 60 000 человек, после удаления Лафайета, командовал Дюмурье (18 августа). Несколько дней спустя пали крепости Лонгви, Верден и союзников отделял от Парижа только Аргоннский лес, который впоследствии высокопарно называли Фермопилами Франции. Если бы нападающие своевременно заняли эти Фермопилы, успех похода был бы обеспечен. Но герцог Брауншвейгский не любил быстрые и смелые военные действия, и Дюмурье раньше его занял эти проходы. Франция не была, однако же, спасена этим. 13 сентября смелый и искусный генерал Клерфэ занял один из пяти проходов, Круа-о-буа, после чего невозможно было удерживать долее главную позицию французов при Гранпрэ. Смелое нападение принесло бы неисчислимые выгоды. Хороший полководец, каким мы теперь привыкли его себе воображать, должен был смело двинуться на Париж по дороге, открытой ему с очищением Гранпрэ. У герцога едва насчитывалось 40 000 человек. У противников его было 60 000 человек; но его войско состояло из опытных, хорошо обученных солдат, а у противников его была нестройная и ненадежная толпа.

Прусский король, который лично находился при своем войске, хотел, вопреки правилам методического ведения войны, дать сражение при Вальми, и казалось, 20 сентября сражение должно было состояться. Сражение началось канонадою; французские войска дрогнули, удар в штыки обещал полную победу, и прусские войска построились уже в колонны к атаке; но герцог не дал приказания к нападению. «Мы не будем сражаться здесь», – сказал он, и таким образом решительно начавшееся сражение превратилось в пустое дело, которое называют канонадою при Вальми. Французы зато могли быть очень довольны этим днем. Их юное войско не бежало и, по крайней мере, избегло опасного искушения. С этих пор наступила полная приостановка военных действий. Причиной того были частью искусный обман Дюмурье и частью известия, полученные в прусской главной квартире о намерениях России относительно Польши. Действительно, чего добивалась здесь Пруссия? Если бы она даже спасла короля в Париже и вновь водворила его там – кто отблагодарит ее за это? Зима приближалась; войска, не ободренные новой радостной победой, пали духом; отступление было решено и началось 1 октября. Утешались тем, что не неприятель, а природа, погода, время года вынуждали поступить так; при этом неприятеля обманули, продолжая переговоры с Дюмурье, пока безопасное отступление не было вполне обеспечено. Гёте, который участвовал в этом походе, рассказывает, что единственной добычей войны была свежевыбеленная амуниция солдат, для которой белила даром доставила меловая почва Шампаньи. Великий стихотворец, который, подобно большинству высокообразованных людей нашей нации того времени, на происходившие события смотрел с философско-объективной точки, сказал немногим офицерам, которые никак не могли примириться с потерей возможной победы при Вальми, следующие знаменательные слова: «Сегодня началась здесь новая эпоха в истории мира, и вы можете сказать, что вы присутствовали при этом». Несомненно, разложение старинного европейского государственного строя и отказ от победы на поле сражения в этот день дали возможность революции в том же году начать наступательные действия, а это предвещало полный переворот в ходе европейских дел.

Майнц. Жемапп

Революционные войска в трех местах перешли границу еще в последние месяцы 1792 года. 24 сентября Монтескиу напал на Савойю. Дюмурье в октябре месяце вступил в Бельгию с 80 000 солдат. В его лагере не было недостатка в волонтерах; 6 ноября он выиграл сражение при Жемаппе, в Генегау; это была первая решительная победа в открытом поле, сделанная войсками нового состава, которые воодушевляли себя только что сочиненным революционным гимном, Марсельезой. 14 ноября он вступил в Брюссель. События на Верхнем Рейне еще раз выказали жажду побед новой эры и глубокое ничтожество старого государственного устройства. Бывший маркиз Кюстин вступил еще в сентябре месяце с частью французской армии в Пфальц, занял Шпейер и Вормс и угрожал даже Майнцу, хотя войны с этим государством объявлено не было. Старый курфюрст, духовенство, дворянство поспешно обратились в бегство и подорвали этим добрые намерения остальных жителей. Против ничтожных войск Кюстина можно было отстоять крепость, несмотря на плохое состояние укреплений и недостаток орудий; недоставало только решительной воли, которая приняла бы руководство защитой, и таким образом, 21 октября 1792 года заключен был трактат, по которому Майнц передан французам. Несколько дней спустя отсюда осадили Франкфурт и сожгли его.

Конвент

Эта воинственная политика, провозгласившая себя первоначально проповедницей великих идей революции, свободы, равенства и проч., оказалась на некоторое время возможной благодаря печальному ведению войны коалицией, в корне несостоятельной и лживой; но политика эта не доставила населению Франции (по крайней мере лучшей и большей части его, измученной новым деспотизмом якобинцев) того облегчения, которого ожидали от этой войны.

Конвент собрался 21 сентября. Выборы, в которых мог участвовать всякий, достигший 21 года, исключая лакеев, не вполне соответствовали ожиданиям радикалов. Большинство осталось за умеренными жирондистами. Умеренность их была относительная. Жирондисты были отуманены новым дурманом народной власти и думали так же мало об исполнении закона, как и радикалы. Они были такие же якобинцы, рабы тщеславия и фразеры. К тому же, на горе свое и страны, совершенно неспособны были удержать случайно попавшую в их руки власть и воспользоваться ею для водворения прочного порядка и для распространения своего влияния.

Первым их делом, по предложению Колло д’Эрбуа, было уничтожение королевского сана. Сделали это, не долго рассуждая, не слишком вникая в обстоятельства. «История общеизвестных преступлений Людовика XVI представляет довольно убедительную причину для этого», – сказал один из жирондистов. Действительно, удалось выставить этого добродушнейшего из людей каким-то чудовищем. При этом случае епископ Грегуар, о котором сохранилось впоследствии воспоминание как о человеке добродушном и любимом, сказал: «Короли в нравственном мире то же, что чудовище в мире физическом». Усиленные изъявления ненависти к королевской власти, искренние или только для виду, были тогда в моде. Жирондисты скоро испытали, что мода эта была опасна не только для одного короля.

Процесс над королем

Они сделали попытку ввести во Франции хотя бы некоторый порядок и остановить повсеместные грабежи и убийства. Составленный ими отряд конвента должен был охранять их во время совещательной и законодательной деятельности от вооруженной черни города Парижа. Отвращение партии к бешеным (enrages) проявилось явно. 25-го отвратительный Марат в первый раз появился на трибуне и со свойственной ему дерзостью объявил, вынув из кармана пистолет, что он тут же размозжит себе голову, ежели обвинение против него будет принято. На него только поглядели с презрением и перешли к очередным делам. Негодовали особенно на ужасы 2 и 3 сентября. Настаивали на расследовании, и не нужно было особенного ораторства, чтобы доказать, как сентябрьские безобразия позорят благородное дело свободы. Робеспьера и Дантона бранили, а они, со своей стороны, выказали большую ловкость, ускорив процесс короля.

Жирондисты не менее других были против королевства. Они гордились своими республиканскими убеждениями, призывали тени Брута, Сцеволы и тех древних героев, с которыми знакомили их трагическая сцена и легкое чтение. Явился случай выказать искренность своих республиканских убеждений. Попробуй они противиться суду над королем, постарайся спасти его, было бы легко выставить их перед возбужденной, в эту минуту полновластной, толпой якобинцев, как врагов свободы, сообщников тирана. Опасение такого обвинения было побудительной причиной к процессу короля, чудовищному с юридической точки зрения, совершенно неосновательному в международных отношениях и первостепенному по безумству в политическом отношении. Первое нападение на короля пошло от жирондистов. Один из них, некто Валазе, дерзко обратился к несчастному узнику, со свойственной тому времени ужасающей и смешной горячностью. «Лживый человек этот – на что не был он способен! – Чудовище!» Не трудно было вывести заключение, что Людовика надо судить – Людовика Капета, как называла его толпа. Из основ общественного договора вытекало: народу возможно все, даже месть над безоружным; «а всему миру будет великий пример!» Так 3 декабря говорил Робеспьер. У него хватило честности и логики настолько, чтобы сказать: «Здесь нет процесса, нет судей, а дело идет о мерах для общественного блага, о деле народной предусмотрительности». Он предполагал осуждение без суда, политическое убийство. «Его следует судить в силу революции!». «Судить короля как гражданина, – послышались слова Сен-Жюста, – самое слово это приведет в изумление холодное потомство». Решают, что судить будет конвент и избирают комиссию из 21 члена. Жиронда чувствует, что петля на шее ее начинает затягиваться. По их мнению, следует о приговоре конвента спросить народное мнение всеобщим голосованием. 10-го делал доклад Роберт Лендэ, а другой жирондист, Барбару, читал на следующий день доклад «О преступлениях и предательствах» последнего короля французов. Тогда вытребовали короля из тюрьмы, где с начала октября он терпел оскорбления. О положении его дает понятие донос одного советника общины на другого, за то, что тот, следуя роялистским наклонностям своим, снял шляпу перед королем. Предстояло решить, как принять обвиняемого? Эту часть позорной комедии разрешило веское слово мясника Лежандра: «Испугайте его гробовым молчанием».