тем, другим, неизведанным, как бы ни называли то, другое, – экономическими отношениями, судьбой или Ягве. И кто из людей не подобен материалу, из которого выдувались эти формы, кто не состоит сам из смешения многих случайных частей, которые неотделимо слиты друг с другом, но в определенный день начинают действовать каждая порознь. Разве сам он, Иосиф, не состоит из высокого и очень низменного, из мелкой жажды славы и наслаждения и из чистой любви к добру и красоте, из слизи и кала – из божественного дыхания и учения, из истории своих отцов и собственных страстей, из частицы Моисея и частицы Корея, из частицы Когелета и даже из частицы Педана? И в то время, как пламя, многообразное и многоцветное, взмывало и падало, отбрасывая причудливые тени, Иосиф думал о бесчисленных картинах, из которых состояла его жизнь, о запустении Иерусалима, о бюсте в храме Мира, о друге-враге Юсте, о сыне Павле, о книге, над которой ему предназначено работать и которую он, вероятно, никогда не закончит.

Иосиф вздохнул с облегчением, когда Юст покинул Рим, чтобы вернуться в Александрию и там завершить свою работу.

Корабль, который увез Юста, привез Иосифу ответ Мары. Она писала, что родила ему ребенка, девочку, и что ее зовут Иалта. Она приедет с ребенком в Рим, но, наверное, не раньше конца осени, с одним из последних судов.

В эти дни Иосиф написал «Псалом о стеклодуве»[6].

       Подобны уродливой, бесформенной массе В трубке стеклодува Мы, и из нас не знает никто, Чем он станет. Выдох стеклодува делает из нас: Порою малое, игрушечно милое, Порою приятное взгляду, порою отвратное, Порою большое и емкое, удобное к употреблению, Порою же грубое и неуклюжее. Так созидается наша судьба, Мир чисел и дат вокруг нас. Но не всегда стеклодуву Форма бывает Покорна. Часто масса Выдувается так, что она Лопается, обжигая лицо стеклодува. Значит, есть граница У мира чисел и дат, Над ними есть Неисследимое – великий разум, Имя которому: Ягве. Высокий пример, когда внезапно Из песка, из неприглядной смеси, Расчисленный, но никогда Не подчиненный расчету, Взблеснет многоцветный великий блеск, Радуя мастера и каждого зрителя. Но чем же был прежде Великий блеск? Крупинкой песка, ничтожной Частичкой массы, тупой, неприглядной. Собой не гордись потому, Все блестящее. Помни о том, Чем ты было, – крупицей песка И больше ничем, и никто Предвидеть не мог того блеска, который Из нее возблистал, и никто не предвидел Из нее воссиявшую милость. И потому, во-вторых, пусть ни одна из песчинок Не теряет надежды. Именно ей, Может быть, суждено Когда-нибудь проблистать. И потому, в-третьих, гордым не будь, Мастер. Он дует и дует вновь В сырую массу через трубку. Но зависит не от него, Удастся ли форма ему: У одного – отчего, он не знает – испорчено Пузырями стекло и напрасен Был его труд. Но для другого Светится – отчего, он не знает – милость; круглится Прекрасно, как и хотел он, шар, И стекло у него благородно Мерцает и светится изнутри.

В конце августа Иосиф уехал на несколько дней в Кампанью, чтобы спастись от невыносимой городской жары, но в это время его известили, что постройка синагоги его имени значительно подвинулась и что туда можно перенести вывезенные из Иерусалима свитки торы.

Иосиф вернулся в Рим. Вместе с доктором Лицинием осмотрел молельню. Высокий белый четырехугольник здания гармонировал с окружающими домами и все же производил странное впечатление; дома вокруг него теснились друг к другу, ибо земля здесь была очень дорога, а здание строящейся синагоги гордо стояло среди пустого пространства, наискосок от улицы, ибо оно было так повернуто, чтобы молящиеся стояли лицом к востоку, к Иерусалиму.

Архитектор Зенон водил гостей. Подземный сводчатый зал, у восточной стены которого стоял большой шкаф, предназначенный для семидесяти свитков, был прохладен, сквозь многочисленные люки падал свет, подвал казался спокойным и в то же время полным тайны.

Спустя три дня торжественная процессия