— Если помните, тем лучше, — беззаботно ответил Жан, — у нас в тюрьмах сидят бедные патриоты, можно будет купить им сигар. Но ваша, кажется, погасла, закуривайте, и давайте мирно побеседуем. Что вы, бесспорно, виноваты перед Мартой, вы, я думаю, отрицать не станете. В какой-то мере я даже готов извинить вас. Вы умны, красноречивы, хороши собой — одним словом, баловень судьбы! Я отлично знаю, что капризы — привилегия не одних только красивых женщин, и не собираюсь требовать от вас благоразумия, свойственного такому человеку, как, скажем, я, у которого всю физиономию точно градом побило и который вообще походит скорее на дикого кабана, чем на доброго христианина. Но я не могу вам простить того, что вам нравится причинять страдания, что вы никак не можете разорвать связь, которая вам опротивела, что вам недостает прямоты, — короче говоря, что вы не хотите исправить зло, которое совершили.

— Но я люблю эту женщину, хотя и причиняю ей страдания! Я не могу с ней расстаться! Я к ней привык, я не в силах жить без нее!

— Будь даже это правдой (в чем я сомневаюсь, поскольку вы стараетесь видеться с ней как можно реже), ваш долг победить любовь, гибельную для нее.

— Если бы я и хотел, она на это никогда не согласится.

— Вы так уверены в этом?

— Она с собой покончит, если я ее покину.

— Если вы грубо и равнодушно ее бросите — возможно. Но гели вы расстанетесь с ней как порядочный человек, жертвуя своими эгоистическими привычками во имя чести, во имя самой вашей любви…

— Никогда! Никогда Марта не согласится расстаться со мной! Я слишком хорошо это знаю.

— Ну и самомнение! Уполномочьте меня поговорить с нею так же откровенно, как с вами, и тогда посмотрим.

— Жан, еще раз: вы имеете на нее виды?

— Я? Для этого нужны три условия: во-первых, чтобы во всем мире не было ни одного зеркала; во-вторых, чтобы Марта ослепла; в-третьих, чтобы ни у нее, ни у меня не сохранилось ни малейшего воспоминания о моей физиономии.

— Почему же вы так упорно стремитесь разлучить нас?

— Это я вам скажу напрямик: я на нее имею виды для другого.

— Вам поручили совратить или похитить ее? Для кого же? Для русского князя или какого-нибудь донжуана из «Парижского кафе»?

— Для сына сапожника, для Поля Арсена.

— Как, вы с ним встречаетесь?

— Каждый день.

— И скрывали от меня?.. Как странно!

— Ничего странного нет. Я знал, что вы его не любите, и не хотел, чтобы вы при мне плохо о нем отзывались, потому что я его люблю.

— Итак, вы Меркурий этого Юпитера, обернувшегося дождем из полновесных су,[140] чтобы отстранить меня.

— Тройное оскорбление: ему, ей и мне. Благодарю покорно! Это тоже из вашей роли? Прекрасно сыграно! Будь я клакером, я отбил бы себе ладони.

— В конце концов, Ларавиньер, от этого можно сойти с ума! Вы, оказывается, действуете против меня, вы меня предаете, хлопочете за другого. А я-то доверял вам!

— И были правы. Я никогда не произносил перед Мартой имени Арсена. Я не только не ссорил вас, но всегда стремился восстановить мир. Отныне я отказываюсь вас мирить: мое сердце, моя совесть мне этого не позволяют. Либо я сегодня же покину этот дом и никогда больше не увижу ни вас, ни Марты, либо, с вашего согласия, предложу ей разорвать связь, которая вас тяготит, а ее губит.

Грубая прямота и неумолимая твердость Ларавиньера одержали верх, и Орас, припертый к стене, не зная еще, как поступить, чтобы вернуть уважение человека, осуждения которого он побаивался, обещал подумать над его словами и попросил несколько дней для окончательного решения. Но дни шли, а он не мог ни на что решиться.

ГЛАВА XXII

Орас не лгал, говоря, что Марта ему необходима. Он не выносил одиночества, не мог обойтись без преданности близкого человека — и потому дорожил Мартой больше, чем смел признаться Ларавиньеру, ибо тот не строил никаких иллюзий на его счет и, догадайся он об истинной причине такого постоянства, несомненно обвинил бы Ораса в эгоизме и тирании. Но Марту было легче обмануть или уговорить. Стоило Орасу проявить испуг или сожаление при мысли о разлуке, как она с готовностью соглашалась героически терпеть все страдания, на которые обрекал ее их несчастный союз.

— Он нуждается во мне больше, чем думают, — говорила она. — У него не такое уж крепкое здоровье, как может показаться. Он постоянно хворает из-за своей чрезмерной нервности; иногда я опасаюсь если не за жизнь его, то за рассудок. При малейшем огорчении он впадает в совершенное неистовство. Затем он рассеян, беспечен — где ему заботиться о себе; не будь меня тут, он всегда витал бы в облаках, забывая и есть и спать. Не говоря уж о том, что у него никогда не хватило бы предусмотрительности каждый день оставлять себе двадцать су на обед. Наконец, он любит меня, несмотря на все его выходки. Как часто в минуты раскаяния и умиления, когда человек не способен притворяться и лгать, он говорил мне, что предпочел бы в тысячу раз больше страдать от своей любви, чем исцелиться, разлюбив меня!

Так отвечала Марта Ларавиньеру; ибо, увидев, что Орас не может ни на что решиться, Жан сам заговорил с ней, предупредив заранее Ораса о своем намерении. Орас, относившийся к Жану с неприязнью после высказанных им горьких упреков, предвидя, что ему уж не отделаться от него без крупной ссоры, насмешливо предложил отвоевать у него сердце Марты и предоставил Жану полную свободу действий. Ораса выводила из себя пренебрежительная самоуверенность Жана, открыто выступавшего против него, однако никаких опасений тот ему не внушал. Он знал, что Жан неловок, робок и более щепетилен и жалостлив, чем хочет казаться, и отлично понимал, что одним лишь словом может рассеять в душе своей кроткой подруги впечатление от самой длинной речи Ларавиньера. Так оно и было. И Орас стал прилагать все усилия, чтобы вновь обрести власть над Мартой, как если бы старался выиграть пари. Часто человек с пресыщенным или охладевшим сердцем затягивает и как бы вновь оживляет неудачную любовную связь, опасаясь, что восторжествуют те, кто предсказывал ей близкий конец! Раскаяние и прощение в таких случаях не всегда бескорыстны, и порой честнее было бы, не убоявшись скандала, пойти на неизбежный разрыв.

Итак,