пригласила хорошенькую горничную… Это, во-первых, предохраняло его от посещения проституток, а во-вторых, способствовало его успехам в классе, потому что девушка допускала к себе мальчишку только по соглашению с матерью… А мать позволяла это, только когда в дневнике у него были хорошие отметки. После единиц и двоек девушка была неприступна…[2139]

В этом коротком отрывке романист озвучивает устами Бурова многие стереотипы, которые ассоциировались с телом интеллигенции[2140]. В силу раннего развития умственных способностей у членов этого класса появляется «пленяющая их воображение фантазия. <…> Рано или поздно дети обращаются к своему полу, и нелепо думать, что путем наблюдений, а тем более запретов, можно выключить из сферы внимания ребенка его любопытство к половым органам. И тут играет роль не только нервная система детей, но и тот образ жизни, который они ведут»[2141]. Доктор М. Михайлов писал: «Учащиеся в средней школе столь часто подвержены так называемому „тайному детскому пороку“, что число девственных юношей и девочек представляется крайне незначительным»[2142]. Домашняя прислуга, о которой говорил Буров, была известна как «специфический для буржуазных слоев населения институт, действующий часто развращающим образом на подрастающее поколение»[2143]. Прислуга рекрутировалась большей частью из выброшенных из деревни девушек и женщин, «обычно попадающих в условия самой беспросветной экономической зависимости. Понятно, что при таких условиях они являются доступным материалом для отдачи половой энергии. <…> К ним нередко сознательно направляют любвеобильные родители внимание своих юношей, чтобы охранить их от прогулок в опасные места»[2144].

Манера Бурова держать себя – он «полон волнения, переходившего в бессильное озлобление», страдает и тиком – несет на себе явные следы вырождения. Внимание, которое автор уделяет внешним характеристикам своего персонажа, отвечало требованиям физической антропологии[2145]. Из объема и формы черепа делалось заключение о его содержимом, определялся интеллект и психическое предрасположение его носителя[2146]. «Конституция» – «общий характер (готового) индивидуального сложения, определяемый свойствами организма» – в этом контексте являлась важным аналитическим термином[2147]. Немецкий френолог Эрнст Кречмер, главный труд которого выдержал несколько советских изданий, вносил в понятие расовое измерение. «Под конституцией мы понимаем сумму всех индивидуальных свойств, которые покоятся на наследственности, т. е. заложены генетически». Понятие конституции, пояснял Кречмер далее, является психофизическим, общебиологическим и относится как к телесному, так и к психическому. «Понятие характера, напротив, чисто психологическое. Под характером мы понимаем сумму всех возможных реакций человека в смысле проявления воли и аффекта, которые образовались в течение его жизни». Итак, если конституция Бурова была врожденной, то его неустойчивый характер был результатом мелкобуржуазного воспитания и среды[2148].

Кречмер связывал «строение тела» и «психическое предрасположение», объясняя этим «все варианты психоаналитической личности», как здоровые, так и больные[2149]. «Расстройство мышления» соотносилось с темпераментом. Наконец, речь шла и о «половой конституции»: сюда входили и «строение половых органов», и «половая способность», и «половая сопротивляемость» – все это вместе «накладывает отпечаток на половую жизнь человека и, в частности, делает его более или менее устойчивым по отношению к вреду, происходящему от половых излишеств»[2150]. Физиоантрополог профессор Н. А. Белов описал, каковы внешний вид и модель поведения у индивидов, преждевременно развитых в половом отношении, какова их конституция: «Таким образом, со стороны внешности мы имеем вполне своеобразный тип: гипергенетальные субъекты малого или, во всяком случае, ниже среднего роста с относительно короткими ногами и длинным туловищем, с мелкими чертами лица и хорошо развитыми усами, бородою, растительностью на теле… Что касается нервно-психической их сферы, то и она весьма своеобразна: вся поступочная сторона таких субъектов как бы преломляется сквозь призму половых импульсов. <…> Склонность к волокитству мужчин, известная степень порывистости… всегда их деятельность носит половой оттенок». Таким людям присуща «леность, боязнь и отлынивание от всякого труда», а отсюда часто «высокая мера порочности», сопряженная с «гиперфункцией половый сферы, то есть в конечном счете похотливостью и сладострастием (но не страстью)»[2151].

Эти заключения могли бы появиться в медицинской карте Бурова.

Белов был не единственным специалистом в том, что Малашкин назвал бы «упадочничество», а Гумилевский скорее «вырождением». Криминологи утверждали, что отклоняющееся от нормы тело демонстрирует первобытные черты и разнообразные физические дефекты, которые не наблюдаются в полноценно развитом человеке. Судебные медики систематически изучали трупы самоубийц в поисках признаков того, что их самоубийство было неизбежно. Предполагалось, что склонных к суициду индивидов можно определить, например, по изменениям в форме черепа, влиявшим на процессы в мозге. Если теории Ломброзо о телесных признаках, свидетельствующих о моральной ненормальности, советскими социологами в общем и целом отвергались, то среди ученых, тяготевших к физиологии, они получили некоторое признание[2152].

Буров называл себя образцовым «неврастеником», а Гумилевский давал понять, что это правильный диагноз. Американский медик Джордж М. Бирд ввел термин «неврастения» еще в 1869 году для объяснения проблем, связанных с нервами, и его диагностическое открытие быстро прижилось в марксистской физиологии[2153]. Неврастению определяли как заболевание, охватывающее всю нервную систему и состоящее в «нервном истощении» и «общей слабости нервного аппарата». Наиболее явными симптомами болезни были признаны «раздражительность» и «понижение концентрации», неврастенические ощущения характеризовались «чувством беспокойства». Утрачивалось необходимое душевное равновесие, появлялось «в связи с этим недовольство собой и окружающим, отсутствие достаточного интереса к жизни». «Душа человеческая звенит, как туго натянутая струна от всякого прикосновения»[2154].

Буров хоть и самоубийца, но не лишен рассудка. Его способность прочесть Хорохорину лекцию о собственном недуге служит доказательством того, что он мыслит здраво. Нездоровые тенденции Бурова проистекают из его повышенной чувствительности, впечатлительной природы и ослабленного состояния нервной системы. Продукт городской мелкой буржуазии, он является тем типом личности, который наиболее легко становится жертвой интеллигентской среды[2155]. Используя неврастению Бурова как способ объяснить непрерывное и непомерное перевозбуждение нервной системы типичного вузовца[2156], Гумилевский мог бы сослаться на доктора Л. Мирельзона, который отмечал, что «по старым, давно утвердившимся в медицине взглядам, неврастения развивается вследствие отравления нервных клеток нашего мозга каким-нибудь ядом. Этим ядом могут быть продукты жизнедеятельности самих нервных клеток… нервное переутомление»[2157].

Врачи придавали вопросу физической и психической конституции первостепенное значение не только с биологической, но и с социально-евгенической точки зрения. Большой интерес вызывало «прослеживание классовой генеалогии студентов»[2158]. Крепкие пролетарские гены, считал Ласс, способствовали здоровью. Упадочнический, мелкобуржуазный генофонд нес ответственность за вырождение молодежи. «Отражаясь прежде всего на высшем органе интеллекта – мозге – и центральной нервной системе, патологическая наследственность оказывает свое пагубное влияние в области наиболее чувствительной и восприимчивой