С этими мыслями, в каком-то новом, волшебном, почти невесомом состоянии ныряльщик вышел из воды и направился к загорающим на песке людям…

Я открыл глаза.

История разговора с рыбой была прочитана мною в полусвете сознания, как текст, который я намеревался позже внести в роман.

Я встал, потер глаза, снова сел в кресло, через минуту привык к солнцу и взял лежащую возле тетради ручку. Начал писать – но очень быстро понял, что у меня ничего не получается. Текст не лез в строчки, становился пошловатым, как глупая выдумка. Закон противоположностей – вспомнил я слова Рыбы-шар. Полное – пустое, воображаемое – реальное… И я решил эту главу, пока что первую, оставить не написанной, а воображенной. Если Сид прав и Бог действительно существует и читает все, в том числе и ненаписанные книги, то он прочтет мою «Адаптацию» в полном объеме. А здесь, на Земле, от одной главы не убудет. Так?

С этими мыслями я встал и осмотрелся. Я был один на старом каменном пирсе. Женщины-чайки на месте не было. А жаль. Я выключил СD-плеер, в котором «Дорз» давно уже отпели все концерты. Странно, подумал я, – «Дорз» существовали шесть лет, а я прослушал все их песни за какие-то два часа. Шесть лет вместились в сто двадцать минут. Еще оставался СD c записями группы «Сид Баретт воскрес», «социально-романтический рэп», – как пояснил со смущенной усмешкой Сид, когда дарил диск. Я его еще ни разу не слушал, да и сейчас не хотелось. Встав с лежака, я заметил, что немного обгорел на солнце.

Когда я покинул пляж «Саунд Бич Хотел», вышел на улицу и, думая о Шар-рыбе, отправился искать ближайший магазин, где можно было бы купить крем от солнца, громкая навязчивость торговцев уже не так задевала меня. Видимо, если ты занят чем-то возвышенным, низкое утрачивает свою власть над тобой. Неплохой факт, думал я, шагая по теплой египетской улице. И тут же – по закону противоположностей – вспомнил сталинские лагеря, о которых читал в книгах Варлама Шаламова. В эти лагеря, писал Шаламов, попадали высочайшие умы, но при первых же унижениях и издевательствах они ломались и теряли человеческое достоинство.

«Низкое ломает высшее, – усмехался я, – если оно сильнее физически. А ведь низкое почти всегда сильнее…» Я вспомнил другую фразу Шаламова: «Самыми стойкими в лагере оказались религиозники». Выходит, Рыба-шар и тут права? Вера в Бога – главная защита человека? Однажды, в период безработицы 90-х, я сочинял с приятелем сценарий для кино, в котором один из героев, бандит, предлагает банкиру «крышу» и говорит с улыбкой, что хочет стать его личным богом. «Никакой человек не может существовать без крыши, – говорил тот бандит, – младенца крышует мать, работника – начальник, гражданина правительство, страну – членство в международной организации, человечество – Бог. Без крыши вообще ничего невозможно, ей надо верить и подчиняться…» Наш сценарий тогда купили за гроши, философствующего бандита вырезали, а продюсер, купивший сценарий, сказал нам с приятелем: «Я ваша крыша, господа сценаристы. Не нравится – мотайте под дождь, ищите другую».

Давно это было. А совсем недавно я послал к чертям свою собственную крышу – доходную работу на ТВ. Зачем?

Настроение немного помрачнело, но все же не слишком испортилось.

В магазине я купил масло против загара, рулон туалетной бумаги, мыло и шампунь, в соседней лавке – бутылку минеральной воды и апельсиновый сок.

Реальность на улице уже поднимала голову и, распаляясь, вновь навязывала мне себя. Чем громче звучали клаксоны останавливающихся микроавтобусов, вопли торговцев – тем явственнее я чувствовал, что задумчивая фантасмагория моего разговора с Рыбой-шар постепенно отступает куда-то на задний план, уплывает, растворяется в мутнеющей воде реальности.

«Эй, друг, май френд, ти откуда?! Стой, куда, смотришь? смотри на товар!..» – вновь оралось, било, лезло в уши, касалось моих глаз, рук, одежды.

Когда я подошел к отелю «Синдбад Мирамар», рядом вновь очутился юркий торговец, перебежавший с другого конца улицы, когда я проходил по этой же улице четыре часа назад. Худой, со сморщенным темным лицом и горящими белыми глазами и зубами, он сахарно оттараторил рекламу своего товара и, когда я отказался, зло выплюнул мне вслед на птичьем английском: «Ну и катись, трахал я тебя в мозги!»

Я ощутил знакомые раздражение и усталость. Разговор с Рыбой-шар уже казался никчемной выдумкой. «Действительно, трахнуть бы тебя в голову надо, чтобы ты хоть что-то понял!» – наверняка сказала бы рыба, наблюдай она за мной сейчас.

В холле отеля, отдавая мне ключ от номера, портье бархатно проговорил:

– Эни все сделал! – и многозначительно поднял палец вверх.

Я поднялся в свою комнату. В душевой лежал микроскопический кусок мыла с химическим запахом лимона. Туалетной бумаги не было. Вода на полу, хоть и вытерта, стала натекать вновь. Кондиционер не работал. Спустя пять минут постучал улыбчивый усатый Эни.

– Все о’кей?

– О’кей.

Я дал ему несколько однофунтовых бумажек и закрыл дверь.

Повесил рулон купленной туалетной бумаги, выбросил из мыльницы химическое мыло и положил свое. Накатывалась жуткая усталость. Принял душ, выпил оставшегося после самолета виски, запил апельсиновым соком и завалился спать.

Во сне ничего не снилось. Лишь брезжил где-то сбоку желтоватый свет, а остальные куски сна были серыми и пыльными.

На уши – плеер с музоном,

Вперед, в супермаркет «Хорошая жизнь»!

В ушах пляшет дорзовский римейк:

Ты знаешь, что день разрушается ночью,

А ночь разрушается днем,

Прорвемся на сторону дня,

Прорвемся на сторону солнца.

Мы не желаем знать ночи,

Прорвемся, прорвемся, прорвемся!..

Но на пороге «Хорошей жизни»

Строгий фейс-контроль, пацаны,

Важны не только ваша одежда и счет на кредитке,

Но и ваши взгляды на жизнь.

На уши – плеер с музоном,

Вперед, в супермаркет «Хорошая жизнь»!

Мы не желаем знать ночи,

Прорвемся на сторону солнца,

Прорвемся, прорвемся, прорвемся!..

У нас нет другой планеты, на которую мы могли бы переехать.

Фидель Кастро

Человеку всегда нужно многое – но это часто оказывается таким немногим. Бывает, что ощущение многого рассеивается как дым или оказывается слишком мелким. И тебе уже кажется, что на большее ты не способен, что у тебя нет на это ни времени, ни сил.

Что нужно мне?

Я не мог это точно понять – сейчас, в моем подступающем конце серебряного десятилетия. Почему я называю десятилетие от тридцати до сорока серебряным? Потому что десятилетие человеческой жизни от двадцати до тридцати принято называть золотым. Следующим должно быть серебряное. Потом, после сорока, бронзовое. Под старость – медное. И перед смертью, наконец, каменное? А что, если – морское? Хотелось бы.