Лазерный луч прошел рядом, даже жилетку задел – запахло горелой неразрывайкой. Второго выстрела фон Бюлов сделать не успел – я прижал свое оружие ему к шее.

Нейрошунт в миллисекунду забурился под кожу и прицепился к спинному мозгу. Фон Бюлов рухнул на пол.

Я повернулся. Хомяк бился в судорогах, на его безрукавке, напротив сердца, чернела прожженная дыра. Я подошел к нему, поднял на руки.

– Нехорошо, сэр, нехорошо… – пролепетал он и умер. Я вернулся к фон Бюлову. Для начала отвесил полдюжины крепких пинков, целясь в живот и пах. Он не издал ни звука, да он и не чувствовал ничего ниже шеи, и не видел, чем я занимаюсь. Затем я налепил оранжевый знак – пусть видят, что он шунтирован. Выкатил из казино автокресло с посаженным в него фон Бюловым и повез на вокзал. Как я и ожидал, администрация мне не мешала и не поднимала шума. Хомяка я оставил в казино – менеджеры обещали сделать все, что положено. Мой счет к Женеве увеличился на цифру, равную цене Хомяка, без учета амортизации.

На вокзале я купил дозу «вкуса мести» в павильончике фирмы «СиМ».

Полутора часов, проведенных в вагоне, вполне хватило, чтобы полностью выразить фон Бюлову мое неудовольствие.

Не забыть бы сказать Женеве, чтобы заткнула уши, когда вынет из мужа шунт…

Стоял погожий летний день. Окно детской комнаты на втором этаже было распахнуто. Словно приглашало: добро пожаловать, беда.

Те, кто строил этот умный и чуткий дом, позаботились о его охране. Автономный воздушный занавес окна препятствовал насекомым, крупным песчинкам и летающему органическому мусору, наподобие листьев ткач-деревьев или пены аэрорыб. Крошечные сторожа на реактивной тяге непрестанно патрулировали за окном по хаотической траектории, и если замечали приближение постороннего предмета или живого существа, кидались наперерез, отталкивали. Крупные пришельцы, весом более пятисот граммов, были уже в ведении охранной сети дома и интегрированных в нее боевых систем.

Но пташку, похожую на воробья, маленькую и проворную, вроде той, что опустилась на подоконник, ни одна система заметить не смогла.

Птица осмотрела детскую комнату. В отделке стен – силикробовые мультики: сказочные персонажи резвятся на постоянно меняющемся фоне. Гадкий Серый Волк преследует закутанную в плащ Красную Шапочку; маленькая танцовщица в заколдованных красных башмачках пляшет до полного изнеможения.

Посреди комнаты стояла на двух ножках белая биополимерная кроватка в форме половинки разрезанного вдоль яйца. На боковой консоли мигал оранжевый логотип фирмы «Байер». В кроватке лежал кверху животиком обнаженный ребенок, мальчик пяти-шести месяцев. Над ним плавал мобайл, изображающий землю и некоторые из ее бесчисленных искусственных спутников. Большой шар вращался, а его крошечные компаньоны кружились в сложном орбитальном танце, никогда не сталкиваясь друг с другом; все это поддерживалось только направленными магнитными полями кроватки.

А под мальчиком находилась Пеленка, на уголке отчетливо виднелась эмблема «Иксис». Пеленка была величиной с большое махровое полотенце. Гликопротеин-гликолипидовая псевдокожа была раскрашена в синие пастельные тона, а текстурой напоминала древний пенополистирол, в какой упаковывали яйца. На поверхности Пеленки было много шишечек, и располагались они тесно, а дно мелких ямок имело лоск органики, как у сырой печени.

Птица вспорхнула с подоконника и опустилась на борт кроватки, коготки впились в материал байеровской ракушки.

И тут произошли два события.

Все силикробовые персонажи на стенах замерли, оцепенели, за исключением Лесника, только что явившегося на выручку к проглоченной Красной Шапочке. Он выронил двухмерный топор и завопил:

– Вторжение! Вторжение! Всем охранным кибам – в детскую!

В тот же момент описался ребенок – желтая струйка ударила на несколько сантиметров.

Когда на Пеленку упали первые капли, она отреагировала, как того требовал ее трофический инстинкт. Участок Пеленки, находившийся между ногами мальчика, вытянулся, точно псевдоподия или складка, образовал чашечку и собрал урину для своих собственных метаболических целей, одновременно очистив и осушив кожу ребенка.

Пока Пеленка была занята этим делом, птица нырнула в кроватку. И воткнула клюв в Пеленку. И в единый спастически-взрывной миг перекачала в нее содержимое своих искусственных носовых мешочков.

А как только птица избавилась от ядовитой ноши, она выпорхнула из колыбели и устремилась к окну. Но теперь окно было начеку и ловко поймало птицу в мгновенно расширяющуюся паутину из липких нитей от фирмы «Ивакс». Птица дала себе команду на самоуничтожение и взорвалась, опалив оконную раму.

А в кроватке Пеленка корчилась и колыхалась, точно раненый осьминог. Из нее стремительно вырастали фрактальные цветы и падали на младенца, а тот в страхе плакал.

Через секунду-другую цветы сплелись в синюю сеть. Один жгут упал на рот ребенка, и крики прекратились.

Распахнулась дверь в детскую, явились разнообразные кибернеты.

Но было слишком поздно. Пеленка задушила мальчика в своих объятиях, как душит жертву базово-линейная анаконда.

Растерянные, беспомощные кибы смогли только записать хруст ломающихся костей.

Я скинул с плейера серебряный считыватель данных, оборвал звуки смерти маленького Гарри Дэй-Льюиса, зафиксированные меньше суток назад. И хотя я уже раз десять проглядел трагическую сцену, но так и не привык к этому летальному хрусту. Наверное, к такому просто невозможно привыкнуть.

Я сидел в своем офисе, в здании, где располагался бостонский филиал Департамента внутренней разведки и охраны Североамериканского Союза. И хотя я уже шестнадцать месяцев занимал угловую комнату на шестнадцатом этаже, с тех пор как получил повышение, – она для меня как была, так и осталась чужой. Я столько лет был частным сыщиком и ютился в дешевых офисах, что отвык от роскоши, такой, как самоочищающиеся ковры фирмы «Органогенезис» и ёрзаномичные кресла фирмы «Зенека». Уже не говоря о регулярном поступлении денег на мой денежный баланс. Но после того, как я выполнил заказ Женевы Гиппельштиль-Имхаузен, мне пришлось распрощаться с частным сыском, потому что на этом деле я сломался.

Я ей возвратил сбежавшего муженька, но зато потерял своего верного напарника, беспомощную дешевую помесь по кличке Хомяк. Если бы раньше спросили, что для меня значит этот бестолковый паршивец, я бы ответил: зепто. Но тогда я плохо знал самого себя, даже не подозревал о своих симпатиях к этому трансгену.

Хомяка я приобрел вскоре после ухода жены, и, очевидно, многие мои нерастраченные чувства переадресовались к нему. По крайней мере так полагала доктор Варела из «Бихевиоральной прагматики», когда я там подвергался психоанализу. Но это случилось лишь после того, как я опустился на самое дно, докатился до клиники для нариков. Троп, аналог мелатонина, к которому я пристрастился, позволял мне спать двадцать два часа в сутки, а приятные сны обеспечивал второй троп, «траумверкс» (по иронии судьбы, это продукция фабрики «Г-И», принадлежавший моей бывшей клиентке Женеве Гиппельштиль-Имхаузен).