Была ли такая мысль чисто тактической, вытекавшей из возможности более свободно высказывать свои планы без непосредственной за этим ответственности, или это было глубокое убеждение о необходимости решительного сдвига Пруссии в сторону вражды, сказать трудно. Пред нами, несомненно, вскрывается разница в натурах. Гнейзенау был далеко не «мрачным сыном Судьбы», но блестящей жизнерадостной натурой, рассчитывавшей своим возвышенным энтузиазмом увлечь короля. Клаузевиц более отвечал указанному типу, его решительность, по крайней мере, в области военно-оперативных и политических начертаний, имела мрачный, пессимистический оттенок, и чем сильнее разгоралась у него страсть, тем жестче и резче было его суждение, тем менее он был склонен рассчитывать на первоначальную гармонию сил, на естественный импульс к прогрессу и свободе; недаром он был поклонник решительных, прямо насильственных мер: «При случае политик также должен обратиться к радикальному средству древних полководцев — ломать мосты, сжигать суда…» Поэтому-то, думал он, и заурядные люди при больших кризисах не раньше начинают действовать разумно, как если они доведены до черты отчаяния, когда нет другого исхода, как сделать отчаянный скачок[132].

Отсюда не нравственное воздействие отдельной личности — инстинкт и слабость скорее являются основным материалом для государственного искусства — но только безграничная энергия и разумно соразмеренный деспотизм могут оформить этот материал.

В этом выводе мы чувствуем голос великого флорентийца, через века дошедший до этой идеалистической эпохи реформ, которая к этому голосу прислушивалась с чуткой нервностью[133]. Это ярко подтверждает статья Фихте, посвященная Макиавелли[134]. Клаузевиц с большим сочувствием и интересом прочитал эту статью, даже ответил на ее военные стороны анонимным письмом, авторство которого, впрочем, вполне установлено[135]. В области военного дела, а в особенности в иностранной политике, Клаузевиц склонялся явно на сторону макиавеллизма[136]. Партии реформаторов вообще пришлось подумать над старым конфликтом между политикой и моралью, и, по-видимому, большинство ее членов чувствовали себя яркими сторонниками платонизма. Когда осенью 1808 г. Штейн советовал для видимости принять исходивший от Наполеона договор, чтобы под его защитой уберечь жизнь до взрыва Австрии, то семь патриотов, между ними Шарнгорст, Гнейзенау и Грольман, заявили знаменательный протест против этого намерения, как позорящего благородное дело. Был ли это чистый идеализм или тут были и зерна реальных учетов, сказать определенно нельзя. Неизвестна также позиция и Клаузевица в этом частном вопросе. Очень возможно, что он в нем примыкал к своим друзьям и, прежде всего, уже потому, что они вместо затяжки работали в сторону немедленного решения, решительного разрыва. А это отвечало его давнишней идее «достоинства» государства, которое в его глазах неразрывно связывалось с его могуществом и независимостью. Но Клаузевиц при всем том всегда ясно учитывал ту границу, которую никогда не смеет перешагнуть любая этическая политика.

Но, остановившись на идее выступления Пруссии, необходимо было политически усилить эту страну, одиночество которой в борьбе с Наполеоном в 1806 г. оказалось столь катастрофическим. Возникал ряд вопросов, на кого Пруссии надлежит опереться. Были перебраны все возможные варианты (Австрия, Англия, Россия), и во всех из них ярко и самобытно проявилось понимание Клаузевица.

В вопросе об Австрии некоторых, особенно Бойена[137], тревожил «священный облик» Фридриха, неумолимого врага Австрии. С этим канонизированием политики великого короля связывалась идея о естественности борьбы двух принципов — протестантизма и реформы, католицизма и застоя[138]. Отсюда союз с Австрией считался невозможным. Для Клаузевица проблема в такой форме не имела никакого смысла. Относительность всех исторических примеров он усвоил себе очень отчетливо при своих военно-теоретических исследованиях. Далекий от мысли Штейна и Арндта считать Фридриха злым демоном прусской государственности, он не увлекался, как Бойен, и его боготворением, но, понимая Фридриха глубже, и как глубоко реального политика, и как носителя чести и величин страны, он мог удачнее других разбираться в его сложной и подневольной политике. И в результате такого хода мыслей Клаузевиц в 1808 г. явился страстным защитником союза с Австрией не в смысле романтично-всенемецкого настроения Арндта или старопрусских настроений Бойена, а, скорее всего, в духе фридриховского реального постижения насущных политических и национальных интересов.

Отказ прусского короля от такой политической комбинации вызвал в кругах патриотов план прусского легиона, содержимого на английские деньги и воюющего на стороне Австрии. Гнейзенау был отцом этой идеи. Клаузевиц взял на себя ближайшую разработку проекта[139]. Это строго выдержанная, рассудливо-деловая работа; лишь фраза о том, что легион не только будет считать за честь сражаться на самых опасных пунктах, но даже специально будет просить об этом, выдавала приподнятость основного настроения.