Я наливаю чайник и включаю его. Про Пегги я точно помню одно: она никогда просто так не выбросит фотографию. Мне всегда казалось, что подобное качество делает ее человечнее. Под рабочим столом, под грудой подаренной одежды есть выдвижной ящик, в котором она хранит фотографии. Ящик издает писк, когда я вытаскиваю его. Я быстро оборачиваюсь на дверь, радуясь тому, что чайник так громко гудит, и сажусь, чтобы перебрать его содержимое.

Значительная его часть – снимки домашних любимцев, пара групповых семейных фото, несколько снимков – на твердом картоне, они явно старые. Мужчина в военной форме, готовый вот-вот отправиться воевать на Первую мировую, женщина в платье с пышными рукавами рядом с горшком аспидистры. Я откладываю их в сторону и продолжаю перебирать снимки, слой за слоем, пока наконец не нахожу цветное фото двух женщин вполне заурядной внешности в цветастых блузках. Это мы с Элизабет. Мы стоим у входа в торговую галерею. Позади нас причудливые кованые ворота. Волосы Элизабет, с проседью, зачесаны высоко, мои – слегка растрепаны, как будто плывут по воздуху. Мы улыбаемся в объектив, не стесняясь наших морщин. Те говорят сами за себя: мы с ней обе уже не первой молодости. Моя подруга что-то держит в высоко поднятой в руке. Это кувшин в виде лягушки, который она купила в свой самый первый день работы в «Оксфаме». Это всего лишь копия, сказала она, причем уродливая, если хотите знать мое мнение. Но руки Элизабет держат лягушку так, будто это нечто бесценное. Мы познакомились с ней в тот день, в тот самый день, когда я узнала, что ее сад – это тот самый сад, что обнесен стеной из мелких камней. Именно тогда мы решили, что станем подругами. Я до сих пор помню, как у меня от смеха сводило щеки. Нет, Элизабет никогда бы не выбросила этот снимок. Мои глаза наполняются слезами. Я начинаю думать, что она, скорее всего, умерла. И ворох одежды на столе приобретает совершенно иной, уродливый смысл. Сколько времени мы с Элизабет провели вместе, перебирая подаренные вещи, и мне никогда бы и в голову не пришло, что когда-нибудь одна из нас будет перебирать вещи другой.

Я кладу фотографию в карман, а в следующий миг начинает свистеть чайник. Я отношу кружку Пегги на прилавок.

– О, Мод! – кричит она мне в спину, когда я выхожу из магазина. – Я просила кофе, а ты заварила мне чай.

Обратно я иду через парк. Там есть узкая деревянная скамейка, рядом с эстрадой, выходящей на дорогу, что ведет к дому Элизабет. Я сажусь передохнуть и наблюдаю за мужчиной, который закладывает компостную кучу. Сама я каблуком рою твердую землю у себя под ногами. На улице зябко, и похоже, что вот-вот пойдет дождь, но домой не хочется. Мне хочется посидеть и подумать о моей новой находке. Надеюсь, что свежий воздух разгонит затхлый запах. Он будто преследует меня, впитавшись в мою одежду еще в магазине. Меня мучает вопрос, что такого есть в старых вещах, что они приобретают этот запах. Даже чистая одежда, и та со временем начинает источать этот кислый душок.

Лучше всего я помню, как пахло из чемодана. Я не знаю, сколько времени прошло после того, как Сьюки пропала, но за неделю до Пасхи отец принес домой ее чемодан. Сначала я его не узнала. Отец плакал, когда передавал его мне, и было достаточно одного взгляда на эту вещь, чтобы у меня в груди шевельнулся не то стыд, не то страх. Лицо отца было каким-то сморщенным, и он все пытался прочистить горло. Раньше я никогда не видела его плачущим, а сейчас была так растеряна, что не знала, как его утешить. Он опустился на стул рядом с плитой и отвернулся от меня. Мама тоже не пыталась его утешить. Она лишь поставила чемодан на кухонный стол.

Обыкновенный коричневый кожаный чемодан с такой же коричневой кожаной ручкой и медными замками. Сьюки получила его в подарок по случаю медового месяца. В окно струился розоватый свет, падая на те места на замках, где бронза была слегка поцарапана. Я провела пальцем по одному замку, оставляя на нем мутный след. Мама смахнула мою руку, чтобы открыть чемодан. Комнату тотчас наполнил кислый запах. Он оказался даже сильнее привычных ароматов кухни, перебив запах жареного лука, сушеных трав и мыльной стружки. Он опустился на нас, подобно слою пыли.

Мы стояли и смотрели на вещи Сьюки. Одежда была перемешана и лежала ворохом на фоне полосатой подкладки. Блузки, пуловеры, манишки, меховой воротник, пара коричневых брюк с небольшими складочками у талии. Под ними – платье, когда-то бежевое, но Сьюки недавно перекрасила его в темно-синий цвет. Под платьем было белье, панталоны и комбинации, шелковые, отделанные кружевом. Все чистое, однако блеск давно пропал, как будто они побывали во многих руках.

– О господи, как же это стирают? – воскликнула мама, вытаскивая из чемодана перекрашенное платье. – В холодной воде, судя по всему. Как по-твоему, Мод, сколько мыла уйдет на стирку?

Я впилась глазами в чемодан и все пыталась определить, как давно моя сестра прикасалась к лежащим внутри вещам. Это все, что от нее осталось. Мне хотелось лечь в этот чемодан, свернуться там калачиком и захлопнуть крышку. Но только не вынимать ее вещи, не выстирывать ееиз них. На изгибе рукава одной блузки лежал стеклянный пузырек, как будто невидимая рука придерживала его локтем. Это были духи Сьюки, «Вечер в Париже». Я вынула его из чемодана и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, побрызгала себе шею и запястья. Мама посмотрела на меня сквозь завесу дешевого сладковатого запаха, слишком слабого, чтобы долго оставаться в воздухе, затем принялась выгребать ворох хлопка, трикотажа, шерсти. Она била одеждой о стенки чемодана, и со стороны могло показаться, будто она катает тесто. Из крупных вещей выпали более мелкие и соскользнули на пол. Я успела подобрать с пола несколько пар шелковых панталон, прежде чем в кухню вошел Дуглас. Войдя, тот замер в дверном проеме, глядя на нас, затем отвернулся и уставился на половые доски.

– Это вещи Сьюки? – спросил он. – Откуда?

– Из номера вокзальной гостиницы. Полиция нашла там ее чемодан.

Дуглас посмотрел на конфорку плиты. Его лицо казалось красным от жара. Я была благодарна ему, что он больше не плачет. Как только Дуглас вошел, мама престала рыться в вещах и застыла на месте, держа шелковый шарф и поясок от платья. Они обвились вокруг ее рук до самого локтя, слово побеги плюща. Я медленно освободила ее руки и вместе с трусами, которые подняла с пола, запихнула шарф и пояс обратно в чемодан.

– Полиция здесь уже все перерыла, – пояснил отец.

Так вот почему вещи в чемодане были свалены комом! Я представила себе, как толстые ручищи полицейских копаются в белье Сьюки. При этой мысли мне едва не сделалось дурно. Наверное, Дуглас подумал то же самое, потому что на какой-то миг мне показалось, что его сейчас вырвет.

– Что-нибудь нашли? – спросил он.

Отец покачал головой.

– В принципе ничего. Только ее книжку с продовольственными купонами.

– Значит, она оставила ее в чемодане, – слова Дугласа прозвучали как ответ к загадке. – А что говорят работники отеля?

– Они не помнят, что видели ее. Ее имя значится в гостевой книге. Правда, написано оно рукой клерка, а не ее рукой. На фото они ее тоже не узнали.