Какая демократия окружает своих избранников ореолом, заставляющим русского видеть в Царе не жалкого исполнителя капризов своевольной и подкупленной черни, а эмблему чести, долга, глубокой веры в Бога, готового в свою очередь умереть за эти святыни, как солдат, как герой, как мученик?!

Мой жеребец весь дрожит от напряжения. Умное животное знает, что не время играть, шутить шутки. Раздувая ноздри, огненными глазами следит он за происходящим, он весь внимание. Роскошный выезд Императрицы, окруженной цветником дочерей, запряженный шестеркой молочно-белых коней цвета тамбиевского тавра, сам Государь на великолепном коне, свита Великих князей, принцев – все это проходит перед его глазами. Вот появляются иностранные агенты в экзотических шляпах с перьями… Ну, теперь держись, мой всадник! Если ты прозеваешь, я-таки пощупаю ребра хотя бы этого чудака в алой феске и расшитом золотом мундире, который замыкает шествие на куцей рыжей кобыле.

Торжественные звуки «Боже, царя храни» покрывают несмолкаемые крики «ура!», то прерываемые звуками похода и полковых маршей, то снова оживающие по мере прохождения кортежа, замирают вдали. По команде, как один человек, поворачивают полки; артиллерия и кавалерия делают заезд… Начинается прохождение частей. Но все это читатель найдет в ярких описаниях Краснова, Сергеевского… Перехожу к иным картинам, иным воспоминаниям.

Зимний период окончился. Солнце блещет, жаворонки уже заливаются, но снег еще лежит по оврагам, когда мы выходим нести царскую службу в лагерь.

Дружба дружбой, а служба службой.

Последние жаркие дни нашего северного лета… Последняя стрельба. Батареи берутся в передки и располагаются по своим лагерям. Яркая зелень Военного поля уже вытоптана, но деревья, окаймляющие горизонт, еще ласкают взоры. Позади, словно маяк, торчит «Высокое дерево Арапакозы», по которому мы столько раз брали направление.

– Батареи, стройся влево! На сомкнутые интервалы, направление на Ольгинскую церковь… Равнение направо!

– Песенники, вперед! Вольно! Прошу господ офицеров ко мне!

В нашей, братцы, батарее

Всех на свете веселей —

Кто наводит всех вернее,

Кто стреляет всех быстрей?

Кто, как ветер, в конном строе

На препятствия летит?

– Фейерверкер, ходу вдвое,

Номер крепко усидит!..

Набежит на нас пехота:

– Ну-тка, братцы, с передков…

Лезь теперь, кому охота,

Всем гостинец вам готов!

С поля в лагерь – эй, живее,

Запевала, запевай!

– Имя нашей батареи,

Ну-тка, братцы, угадай!

Рооп уже рядом. Баклунд летит вскачь с последнего взвода, все время осаживая взмыленного коня. Его порыжевшие усы торчат в разные стороны, глаза наливаются кровью.

– Что с ним такое? – замечает Рооп. – Он не в своей тарелке! Баклунд делает еще два или три широких вольта и, наконец, ста новится рядом. Клочья пены летят от него во все стороны.

– Что с тобою?

– Черт!

– Ты сам сегодня ошалел! Лошадь шла спокойно.

– Дьявол!

– Несется как бешеный, ноги вытянул, как палки, сам сидит на задней луке, как финский пароход, которого труба на… Я хотел сказать: на корме.

– Не зубоскаль, Рооп. Залез на свою лошаденку и издевается над теми, кто каждую минуту рискует сломать шею.

– Какая клячонка, мой милый! У Ваньки конь четырехвершковый, моя еще на полвершка выше.

– Выше-то выше, да бок проели мыши.

– Как так?

– Посмотри на свой маклак. Тот оглядывается:

– Правда, что за притча? Где это он заработал такую ссадину? А у тебя пятно на кителе.

– А в рожу не хотите ли?

– Ну, будет: кто рифмы точит, тот в зубы хочет. Ну, а Яльмара я еще проспрягаю.

– Что такое? Как?

– А вот как: в настоящем Backlund, в прошедшем Buck[58], а в остальном…

– Ну, погоди, я тоже подыщу рифму на твою фамилию.

– Господа янаралы, будет вам клевать друг другу очи. Вот мы уже в парке…

– По местам! С передков! Еще раз спасибо вам, дорогие! Выдать всему расчету по фунту ситного.

– Р-р-р-рады стараться! Покорнейше благодарим…

– На самом деле, что с ним такое? Слыхал, как он хлопнул дверью, когда вошел в комнату?

– Швед он был, шведом и остался. Никак не приведешь его в христианство. Сваливает на лошадь, а сам взбесился…

Перед ужином он все-таки немного успокоился.

– О, черт! Возьми всех и всякого! Понимаешь, отец ни за что не хочет, чтоб я на ней женился.

– Почему?

– Она русская – староверка… Бедный Яльмар!

– Выходит, ты прав. Видно, и на него беда пришла. С отцом ему не справиться. Он, пожалуй, и до сих пор держит для него розгу за зеркалом.

– У каждого свое горе!

– А у тебя-то что?

– Ах, милый! Разве ты меня поймешь?!

– А что?

– Да у меня двойня!.. C’est afreux[59]… – Рооп знал два или три слова по-французски и умело пускал их в оборот.

– У кого? У твоей невесты?

– Да нет, у той, другой.

– Ну послушай! Ведь это же свинство… Какой же ты жених после этого? Я и не подозревал, что ты такое животное…

– Ах, милый, но ведь я же не могу… Моя невеста меня понимает. Сразу я жениться не могу, придется еще подождать год или два. Но ведь не могу же я обойтись без женщины…

За дверью стук:

– Можно?

– Ах, Николай Петрович! Какими судьбами?

– Зашел покончить со строительным комитетом… Кондрашов в канцелярии? Я к нему. А что вы поделываете?

– Да вот тут все меня бросают. Заделались женихами!

– А ты что же зеваешь?

– Не слушай его, Николай Петрович, – он тоже жених!

– А, это интересно. На ком же, если не секрет?

– Да у него целых три!

– Ну тогда надо бросать их всех и искать четвертую. Я немного тороплюсь закончить все перед отпуском, да мимоходом заеду на Дудергоф…

– Вот счастливец, – бормочет Рооп, когда за Демидовым затворяется дверь. – Видал ты его Екатерину Александровну?

…По Гатчинскому шоссе вытянулись оба артиллерийских училища. За последним орудием – наша батарея, включенная в состав бригады, приданная на маневр гвардейским стрелкам.