человек; если ни словом, ни делом он не обнаруживает более сильного волнения, чем какое мы сами испытываем; если он не имеет в виду наказать обидчика сильнее, чем мы сами наказали бы его или желали бы, чтобы он был наказан, то нам невозможно не оправдать его месть. Она оправдывается в таком случае нашим собственным ощущением, а так как мы знаем из опыта, что большинство людей неспособно к такой умеренности и им трудно сдержать в справедливых границах жесткое и жгучее чувство мести, то мы и не можем отказать в уважении и восхищении человеку, который умеет управлять самой неукротимой из страстей человеческих. Но если месть обиженного человека превышает (как это и бывает обыкновенно) наше собственное негодование, появляющееся в нас вследствие того, что мы воображаем себя в его положении, то мы перестаем разделять ее и вскоре переходим к ее порицанию. Мы порицаем ее даже гораздо сильнее, чем всякую другую страсть, порождаемую воображением. Нередко также случается, что чрезмерная мстительность вместо сочувствия возбуждает наше негодование. В таком случае мы разделяем чувства человека, против которого направлена такая скверная страсть, с целью причинить ему зло. Негодование, доведенное до крайней степени – мести, представляется самой отвратительной страстью и вызывает во всех людях ужас и отвращение: так как у большинства людей страсть эта обнаруживается в умеренных размерах едва ли не раз на тысячу ее проявлений, ничем не сдерживаемых, то мы и составили о ней понятие по чаще всего встречаемым ее выражениям, вследствие чего и получили к ней отвращение и ненависть. Тем не менее даже при нынешнем развращенном состоянии человечества мы не можем заключить, что природа поступила с нами особенно строго, наделив нас безусловно дурным свойством, которое не может быть оправдано нами, в какой бы степени оно ни проявилось и какое бы направление ни приняло. Вот почему, что касается чувства негодования, оно может нам показаться не только чрезмерно сильным, но и слишком слабым. Нам кажутся жалкими люди бесчувственные, не приходящие в негодование от нанесенного им оскорбления; и в таком случае мы чувствуем к ним презрение, как чувствуем к ним озлобление, если месть их переходит за известные границы.

Люди, писавшие священные книги, вероятно, не говорили бы так часто о гневе и мести Бога, если бы считали эти страсти порочными и достойными порицания, в какой бы степени они ни проявлялись в таком слабом и несовершенном существе, как человек.

Следует еще заметить, что в нашем исследовании мы имеем в виду не право, если можно так выразиться, а самые факты. Мы не рассматриваем вопроса о том, на каких основаниях безусловно совершенное существо может одобрять наказание за дурные поступки, но каким образом такое слабое и такое несовершенное существо, как человек, естественно и на самом деле одобряет его. Основания, которые мы до сих пор развивали, очевидно, оказывают огромное влияние на одобрение человеком наказания и мудро направляют это влияние. Существование общества требует, чтобы неприязнь, недоброжелательство, не имеющие законного основания, сдерживались заслуженным наказанием и, следовательно, чтобы наложение этого наказания считалось делом справедливым и похвальным. Хотя человек одарен естественной склонностью к добру и к сохранению общества, тем не менее Творец природы вовсе не одарил его разум способностью открывать, действительно ли известное приложение наказания есть лучшее средство для этого сохранения; но он одарил его непосредственным и инстинктивным чувством, которым он одобряет известное приложение наказания как лучшее средство для достижения этой цели. Природа следует здесь тем же путем, как и во всех других случаях. Если дело идет о предмете, на который по его значению можно смотреть как на исключительную цель природы, как на любимейшую ее задачу, то она внушила человеку не только потребность к его достижению, но и потребность и стремление к средствам, необходимым для достижения цели, в виде непосредственной склонности к этим средствам, каковы бы ни были следствия их в прочих отношениях. Индивидуальное самосохранение и продление вида суть две великие цели природы при создании всякого рода живых существ. Человек одарен всеми склонностями, ведущими к этим целям, и отвращением к тому, что отдаляет от них: привязанностью к жизни и страхом смерти, стремлением к поддержанию и продлению своего вида и отвращением к самой мысли о прекращении его существования. Но, хотя мы и одарены сильнейшими побуждениями для достижения цели, выбор ведущих к ней путей вовсе не предоставлен медленным и сомнительным определениям нашего разума. Природа руководит нами при избрании этих путей с помощью непосредственного и первоначального инстинкта. Голод, жажда, любовь полов, склонность к наслаждению и отвращение к страданию влекут нас к этим путям ради собственной их привлекательности, а вовсе не по сознанию той благотворной цели, которая указана им верховым Творцом природы.

В заключение этого примечания я должен указать на различие между одобрением того, что мы находим приличным, и одобрением того, что отмечено особенным достоинством и великодушием. Прежде чем мы найдем, что чувства какого-либо человека естественны и соответствуют вызвавшему их предмету, необходимо, во-первых, чтобы мы сами оказались в таком же положении, хотя бы и мысленно, а во-вторых, чтобы мы сознавали, что чувство наше вызвано теми же побуждениями. Поэтому, когда я узнаю о вреде, причиненном моему другу, то хотя я и проникаюсь такими же чувствами, какие он испытывает, тем не менее, пока мне не будут известны мотивы его поступков, пока не проявится симпатия между его ощущениями и моими ощущениями, до тех пор нельзя сказать, чтобы я разделял чувства, которые руководят его поступками. Итак, для одобрения чьего бы то ни было поведения необходима как полная симпатия к действующему лицу, так и совершенное согласие между его чувствованиями и нашими чувствованиями. Напротив того, когда я узнаю о благодеянии, оказанном человеку, то, какие бы чувства оно ни вызвало в нем, если, вообразив себя на его месте, я ощущаю благодарность к его благодетелю, я необходимо должен одобрить поступок последнего и считать его достойным уважения и справедливой награды. Окажется ли благодарным или нет обязанный человек, это, очевидно, не может изменить моего доброго мнения о человеке, оказавшем ему услугу. Для этого вовсе не необходимо согласие между его и моими чувствами: для этого достаточно нашего мнения, что поступок заслуживает благодарности. Наше чувство одобрения хорошего поступка основано на той воображаемой симпатии, которая часто сильнее волнует нас, чем человека, действительно обязанного, когда мы представим себя на его месте. Такое же различие существует между неодобрением дурного поступка и