Русские книги попали в поле зрения Натальи сравнительно поздно и, надо сказать, разочаровали ее. Из них она облюбовала для себя только «Историю государства Российского» Карамзина. Все остальное она откладывала в сторону, едва прочитав несколько страниц. Слог новейших русских книг ей казался легковесным по сравнению со славянским и топорным по сравнению с французским. Нина Герасимовна насторожилась, увидев, что ее воспитанница пренебрегает не только Лажечниковым, но и Тургеневым. Она совсем было перестала читать беллетристику, когда узнала, что в романах «про неправду все написано», как говорил Смердяков. Наталья никак не могла понять, зачем ей читать всякие выдумки. Нина Герасимовна не сумела переубедить ее, объясняя, что такое реализм в литературе. Наталья оставалась при своем мнении. В книгах она ценила только глубину мысли и красоту слога, не находя ни того ни другого в сочинениях своих русских современников. Неожиданно она обрела, впрочем, русского автора по себе. Этим автором оказался Лермонтов.

Конечно, Наталья не могла не прочитать своего в строках «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою пред Твоим образом, ярким сиянием». Она повторяла про себя вместе со скитским покаянием строки «Казачьей колыбельной»:

Дам тебе я на дорогу

Образок святой;

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой.

Сохранился рассказ Чудотворцева о том, как мать читала ему эти строки; сохранился и образок, подаренный ею. Уже слепой, Чудотворцев действительно ставил его перед собой. Но особенно поразило Наталью «из пламя и света рожденное слово». Это слово стало символом ее веры. Только такого слова она и искала в книгах. Ее интересовало одно: исповедание веры. Только этого она ждала и требовала от любого автора, а когда она такого исповедания не находила, то навсегда закрывала книгу, не понимая, зачем ее читать. Но Лермонтов вел ее, вернее, влек дальше, и Наталья шла за ним в мир иной, как его предок Томас Лермонт шел в страну фей следом за белым оленем. Очень рано на этом странном пути Наталья повстречала Демона.

Однажды во время верховой прогулки восьмилетняя Наталья (она твердо сидела в седле с пяти лет) спросила свою крестную, неужели Демон тоже выдуман, как, например, Дед Мороз. Нина Герасимовна натянула поводья, задерживая иноходь своей лошади (Наталья вынуждена была последовать ее примеру) и махнула рукой в сторону ближайшего поворота (горная тропа изобиловала ими): «А он вон там стоит; он всегда там, где его называют; только не всегда он виден». Впоследствии Нина Герасимовна уверяла девочку что пошутила тогда, но та молча хмурилась в ответ. «А теперь вы разве не шутите, Нина Герасимовна?» – парировала она однажды. (Ниной Герасимовной она называла княгиню разве что на людях и во время размолвок, обычно называя ее наедине матушкой.) И Нина Герасимовна сама нахмуривалась, почувствовав, что ее крестница обиделась.

Прошло три или четыре года, и Наталья спросила свою крестную опять-таки на верховой прогулке:

– Как вы думаете, матушка, не напрасно ли Тамара отреклась от Демона? Он же говорил:

Хочу я с небом примириться,

Хочу любить, хочу молиться,

Хочу я веровать добру…

Разве он неправду говорил?

– А что он дальше говорит, ты не помнишь? – ответила княгиня, на этот раз отпуская поводья:

Оставь же прежние желанья

И жалкий свет его судьбе:

Пучину гордого познанья

Взамен открою я тебе.

Тебе пора уже знать, девочка, кто открывает нам «пучину гордого познанья».

– Вы хотите сказать «диавол», матушка, – немедленно откликнулась Наталья, не отставая от своей крестной, уже пустившей лошадь в галоп, как будто всадница старалась ускакать от очередного вопроса. – Но разве диавол пал не оттого, что его мало любили? Разве вы не помните, «когда в жилище света блистал он, чистый херувим… когда он верил и любил, счастливый первенец творенья»? Он-то любил, а его никто не любил, вот он и пал, и «сеял зло без наслажденья».

– Диавол – враг душ человеческих, – только и могла ответить княгиня на всем скаку. Но Наталья не отставала от нее.

– Пусть враг, но разве не заповедал нам Спаситель любить врагов своих? Как же я должна любить такого врага, если он к тому же так прекрасен?

– Откуда ты знаешь, как он прекрасен? – Княгиня резко остановила лошадь.

– А разве вы не показали мне его прошлый раз вон там? – И Наталья указала на тот же самый поворот, перед которым когда-то спросила свою крестную, неужели Демон выдуман. Так или иначе, они обе вновь оказались перед этим поворотом, и, потупившись, как виноватая, княгиня молча направила свою лошадь в сторону дома. И воспитаннице не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней.

В своей библиотеке Нина Герасимовна переворошила множество книг, пытаясь найти ответ на вопрос, не может ли дьявол спастись любовью. Подбор книг свидетельствовал о том, что подобным вопросом задавалась она сама и кто знает, может быть, с юных лет ни о чем другом не думала. От отцов Церкви Нина Герасимовна в который раз перешла к сочинениям гностиков. Еретических сочинений было в ее библиотеке больше, чем приличествовало бы ревнительнице древлего благочестия. У поздних гностиков, особенно в их двусмысленных поэтических гимнах Нина Герасимовна находила упоминание или заклинание Девы, которая способна спасти Люцифера-Денницу, вернув его в плерому, в полноту божества. Правда, эта Дева – не просто дева, а падшая София Премудрость, и, спасая Денницу, она спасается сама. Читая загадочно-пламенные строки поэта-гностика в сглаженном, элегантном французском переводе и вопреки переводу улавливая в них некий тайный смысл, Нина Герасимовна поймала себя на том, что краснеет, нечто припомнив. Она отложила книгу, взялась за другую, но то, что она прочла в ней, было не менее соблазнительно. Автор повествовал о том, как Христос пролил слезу, услышав о смерти Лазаря (что подтверждается Евангелием от Иоанна). Из этой слезы был сотворен ангел по имени Элоа, чувствующий себя девой. Дева Элоа влюбляется в Люцифера и надеется вернуть падшего ангела Богу своею любовью. Далее источники расходятся. Поэт-романтик воспел дерзновенно-счастливую чувственную любовь Элоа к Сатане, но восточное предание говорит иное. Сатана не мог добиться от Элоа того, чего он желал, и русский поэт вложит в его уста презрительные слова: «Бесполых жриц любви не нужно Сатане». Правда, Константин Константинович Случевский напишет свою поэму уже после разговора крестной дочери с крестной матерью, но В.Я. Брюсов скажет по поводу «Элоа»: «Да! Это не Лермонтов», противопоставляя поэму Случевского слишком целомудренному «Демону», а Чудотворцев уделит «Элоа» пристальнейшее внимание в своем «Оправдании зла».

Дня через три в сумерках Нина Герасимовна торжественно пригласила свою крестницу в библиотеку где горела неугасимая лампада перед Стасовым ликом и где обе они, каждая про себя, читали скитское покаяние. Нина Герасимовна изложила Наталье свои аргументы против любви к дьяволу. Дьявол – дух ненависти и лжи, потому он желает вызывать ненависть даже к самому себе. Дьявольская ненависть не допускает любви, будь то даже любовь к самому дьяволу; из ненависти враг человеческих душ допускает лишь солидарность в ненависти. (Нина Герасимовна так и выразилась по-французски «la solidarité, dans l'haine».) Душу Сатане продают, руководствуясь этой преступной солидарностью, а отнюдь не любовью к нему, ибо для Сатаны любовь – наихудшее оскорбление и мука. Иными словами, любить Сатану есть нечто худшее для него, чем ненавидеть его (le pire pour lui que l'aimer). Нина Герасимовна сделала многозначительную паузу. «Не лучше ли в таком случае любить Сатану, если любовь для него – наихудшее?» – вежливо вставила Наталья. Нина Герасимовна осведомилась, что же это за любовь, намеренно причиняющая страданья любимому. Наталья, глядя княгине прямо в глаза, попросила позволения узнать, почему княгиня так ревностно или ревниво (по-французски это одно и то же слово «jaloux») оберегает Сатану от страданий, которые может ему, не дай Бог, причинить любовь. При этом вопросе Нина Герасимовна явно смутилась и переменила тему. Расставшись со своей крестницей, она тщательно записала этот разговор. Пожелтевшие листки сохранились у ее внука, моего крестного князя Кеши, и тот показал мне их, узнав, что я занимаюсь Чудотворцевым.