В пятницу, на первой неделе Великого поста, то есть 5 марта 1910 года, незамужняя Евдокия Абрамова 43 лет, с шестимесячным младенцем Марией на руках ходила по домам смоленских обывателей и просила милостыню. Забрела она и в дом, где квартировало еврейское семейство. Евреи Абрамову в дом пустили, выслушали рассказ о грустной ее жизни и предложили отдать дочурку на воспитание. И уверили, что когда девочка вырастет, то будет в шляпках ходить. Несчастная мать тут же согласилась, и тогда пожилая еврейка унесла младенца в задние комнаты, чтобы напоить ребенка чаем. Время шло, а еврейка с девочкой все не возвращалась. Тут мать заволновалась и пригрозила евреям полицией. Ребенка тут же вернули. Спустя какое-то время у девочки началась рвота. Мать подумала, что девочка то ли заболела, то ли чего-нибудь съела. А через несколько дней, когда собралась ее помыть, вдруг обнаружила на теле ребенка какие-то язвочки. Сопоставив факты — пребывание у евреев, недомогание ребенка, раны на детском теле и то, что случилось это на Пасху, Абрамова все поняла: жиды кололи дитя иглами, дабы добыть христианскую кровь. И как только рассказ об этом появился в «Русском знамени», то есть через два месяца после события, подала прошение окружному прокурору. Тот распорядился начать следствие, но полицейский врач, осмотрев ребенка, заявил, что ранки эти всего-навсего — незажившие шрамы от прорвавшихся нарывов, а чирьи произошли от грязи.

Газета не смогла сдержать возмущения и в августе 1910 года напечатала целых пять статей, в которых объявила, что судебные и прочие власти Смоленской губернии окончательно прожидовели.

А в начале 1911 года пожилая еврейка, оказавшаяся Миррой Лейбовной Пинкус, подала на издателя и главного редактора «Русского знамени» А. И. Дубровина (он же по совместительству — председатель Союза русского народа), авторов статей Н. Еремченко и Н. Ракитского, а также на Е. Абрамову в суд по обвинению в клевете. Поскольку обвиняемые от явки в суд регулярно уклонялись (а Дубровин так и не явился), слушание дела состоялось лишь 10 декабря 1913 года. Абрамову суд оправдал, а остальных приговорил к шести месяцам тюрьмы (Дубровина заочно). Вопрос об употреблении евреями христианской крови суд даже не рассматривал, видимо, не считая его заслуживающим внимания — процесс Бейлиса закончился 28 октября.

Так что никакой экспертизы и привлечения еврейских первоисточников не требовалось. А выступали со стороны обвинения присяжные поверенные А. А. Иогансен и Н. К. Муравьев[134].

Выходит, что Беляева сюда приплели совершенно напрасно… Другой вопрос — зачем приплели? Что бы там ни было, но это та жизнь, которая проходила на людях… Но ведь наверняка что-то напоказ не выставлялось…

Весной 1912 года жившая в Москве Вера Былинская:

А вот и фотографический портрет, изготовленный в ателье Гершовича (Смоленск, Троицкое шоссе, дом Григорьева).

И надпись:

Сразу видно, что писал вольнодумец — в слове «Человек» и в фамилии нет твердого знака.

Какие же отношения связывали юную слушательницу московских Высших женских курсов и молодого разочарованного адвоката? Оба люди свободные, придерживаются прогрессивных взглядов… Однако наносить визиты одинокому мужчине девушка осмеливается лишь с одобрения и в присутствии матери молодого человека. Приличия соблюдены.

Но среди материалов, относящихся к знакомству Веры Былинской с Беляевым (письма, открытки, фотографии, программки любительских спектаклей), хранится один необычный предмет — зеркало, на обороте которого красной краской написано:

«Незнакомка» — это стихотворение Александра Блока (1906). Оттуда же и «черная густая вуаль»:

Беляев в своих произведениях Блока никогда не цитировал… Впрочем, автор этой возмущенной надписи себя обозначил — Н. О. Ни одной общей буквы ни с Александром Беляевым, ни с одним из его псевдонимов и прозвищ.

Как же попало это зеркальце в беляевскую коллекцию? Начнем разбираться.