Отец продолжал:

— Бывают дни, когда мне кажется, что в мире нет ничего более важного, чем задавать тебе вот такие банальные вопросы. В другие дни я притворяюсь, что есть более важные дела, но потом все равно понимаю, что это не так. Но хуже всего бывает, когда я вспоминаю, что все это происходит по моей вине. И мне хочется просить у тебя прощения. Но тебя нет.

Неправда. Это его нет. А это разные вещи. Он сам ушел. А это разные вещи. Сказала тень.

— Если бы тебе это было важно, ты бы остался.

Грета сделала невероятное усилие, чтобы выдавить из себя эти несколько слов. Все равно что сдвинуть все море на выдохе одной фразы.

— Я бы мог. Но я… не смог.

Она посмотрела на него так, будто хотела ударить. Он защитился, сложив оружие.

— Когда ты родилась, мне стало страшно. Ты была такая маленькая — и в то же время такая огромная. Бесконечная. Как волны. Видишь, какие они маленькие вдали, а потом становятся все больше и больше. Мне было очень страшно, мне казалось, что меня накрывает слишком высокая волна. Я боялся, что она разрушит мою жизнь. И я сбежал.

Тень стала ростом с Грету. Она почувствовала, как тьма проникает ей под кожу. Миллиметр за миллиметром, до самых глаз. Грета повернулась к отцу.

— Но я сам разрушил свою жизнь, когда ушел. Хотя и понял это много лет спустя. Когда действительно остался один. Мне стыдно за то, что я сделал. Я надеюсь, ты сможешь простить меня, — прошептал он.

Маурицио вытянул руку, ища руку дочери, и нашел сжатый кулак.

— Не трогай меня.

Кулак вырвался и отбросил руку отца быстрым движением запястья. Она хотела обнять его и не думать больше о прошедших годах. Об их боли. Об их тенях. Она бы хотела обнять его — но не могла. Как обнимают папу? Она не знала. Она не помнила. И тогда она сделала то, что умела делать. Кулак рванул, как пуля, в направлении отцовского живота. Но она не успела ударить его. Ее что-то остановило.

— Успокойся, — сказал Ансельмо, хватая ее за плечи.

Грета почувствовала за спиной его теплое дыхание.

— Отпусти меня!

— Нет.

— Уходи. Я не хочу тебя больше видеть.

— Не уйду.

Живот сжался в узел, который разорвал ее на две части. Одной частью была она. Другой — ее тень. А потом пришла огромная волна и унесла с собой всю черноту ее злости. И Грета осталась дрожать от холода, лишившись своих доспехов.

Ансельмо тихо усадил ее на бревно. Открыл рюкзак, достал из него Волка и положил его ей на колени.

— А теперь я уйду, но не надолго.

Он попрощался с отцом Греты и отошел подальше, ни на минуту не выпуская их из виду.

— Белая собака. Она все еще у тебя. Она должна была охранять твою комнату. Она справилась?

— Это не собака, это волк.

— Ну, тогда он должен был справиться.

— Он справился.

— А я нет.

— Нет.

— Мне было двадцать три года, когда я подарил тебе эту… этого волка. Когда ты родилась, мне было двадцать. Я старался быть хорошим отцом. Я старался три года. Но у меня не получалось. Я был напуганным эгоистичным мальчиком. Я не мог заботиться о тебе. Ни о тебе, ни о твоей матери. У меня даже не хватило смелости расстаться с ней. Просто мне предложили работу в Неаполе, и я уехал, ничего не сказав. Я целый год пытался убедить себя в том, что поступил правильно. Что я все равно не смог бы быть хорошим отцом. Что так будет лучше и для тебя, и для Серены. Потом я понял, что все это ложь. Понял, как мне вас не хватает. И я позвонил твоей матери, чтобы попросить прощения. Чтобы сказать, что я по-прежнему люблю ее и все время думаю о ней. И о тебе.

— И что она сказала?

— Она сказала: думать мало. И попросила больше ей не звонить. Тогда я начал писать тебе письма.

— Но ты мог бы приехать. Мог бы по-настоящему попросить прощения.

— Когда просишь прощения — просишь доверия. Я не смог бы доказать, что заслуживаю его.

— Ты мог попробовать еще раз. Мог бы сделать что-то еще.

— Она не хотела. Она защищала тебя.

— Нет. Она скрывала от меня правду. И твои письма.

— Если бы она не хотела, чтобы ты их когда-нибудь прочла, она бы сожгла их. А она их сберегла. Она оказалась мудрее меня. Она знала, что пока не время. Что ты еще слишком маленькая, чтобы понять такую жестокую правду. И стала ждать подходящего момента.

— Идеального момента…

— Что?

— Ничего. Не твое дело.

— Три года назад судьба дала мне еще один шанс. Я встретил мою жену. У нас родился сын. Но я не забыл о тебе. Я всегда верил, что когда-нибудь увижу тебя. И вот сегодня этот день настал. И ты здесь.

— И я тебя ненавижу.

— Хочешь ударить меня?

— Да.

— Я это заслужил. Ударь.

Грета взвесила все обстоятельства и прикусила губу:

— Не буду.

— Тогда послушай меня, хоть я этого и не заслуживаю. Если у тебя хватило смелости проделать весь этот путь, чтобы приехать сюда, значит, ты готова. Значит, твое сердце хочет знать, может понять и простить. Так бывает. Я знаю.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

— Тогда расскажи мне о себе. Я не прошу ничего другого.

— Я… не…

— Не сейчас. Когда захочешь. У нас теперь много времени. Столько, сколько тебе потребуется. Я не убегу. Я больше никогда не убегу.

— А как мне узнать, что ты не врешь?

— Спроси у своего волка. Он никогда тебе не солжет.

Волны приходили и уходили десять раз. На одиннадцатый Грета посмотрела своему отцу прямо в глаза:

— Возьми моего Волка и отдай его своему сыну. Так я буду уверена, что ты не уйдешь, потому что он будет на страже. И ты будешь знать, что я вернусь за ним, когда настанет время.

— Грета… спасибо.

Море и все его волны разлились в груди небесным водопадом. Она плакала и смеялась одновременно.

— Сын хотел собаку, но волк даже лучше.

— Намного лучше.

— Может… ты сама отдашь его ему?

— Я? Я не думаю…

— Хорошо-хорошо. Я тебе обещаю, что больше не сбегу. Я очень боюсь волка.

— И правильно делаешь, папа.

Закат длиной в километр. Разорванные облака и асфальт. Пурпурные отблески в окнах Корвиале. Эмма и Эмилиано уже несколько часов ехали в противоположном направлении.

Когда едешь по Риму на велосипеде, он кажется бесконечным, а иногда кажется, что это вовсе и не Рим. Ты вдруг обнаруживаешь себя на узенькой улице с низкими домами, ленивыми кошками и вьющимися растениями, и тебе кажется, что ты в маленьком провинциальном городке. Потом выезжаешь на уходящую вверх дорогу в четыре полосы и вспоминаешь об интенсивном уличном движении столицы, но тут же рядом открываются просторные луга и сады, запутавшиеся в телеграфных проводах, и тебе снова кажется, что ты где-то в чужом незнакомом месте, пока по краям дороги не начинают мелькать бары и рестораны с их услужливыми столиками, скатерти на которых раздувает ветер. И ты представляешь морскую набережную и волны праздных туристов на ней.