— Отлично, — кивнул он. — У вас не найдется какой-нибудь сумки, куда я мог бы сложить свою левую половину?

— Хозяйственная подойдет?

— Годится.

Я вернулся на кухню, взял, сшитую из плотной темной ткани авоську, оставшуюся еще с Илгиных времен, вытряхнул из нее луковую шелуху и другой мусор, вернулся в большую комнату и отдал емкость Илье Ильичу. Тот деловито сложил в нее свою часть денег. Я открыл шкаф, вытащил из-под стопки белья бумажник своего гостя, который тот выронил в машине в нашу с ним прошлую встречу, протянул его владельцу. Сумароков удивленно выпятил зенки. Взял свой лопатник и, не заглядывая внутрь, сунул во внутренний карман пиджака.

— Благодарю, — проговорил он. — А я уж думал, что потерял с концами.

— Вы его в машине выронили, — откликнулся я.

— Понятно… Ну, как насчет чайку?

— Все готово, идемте на кухню.

Он вышел из комнаты, а я погасил свет и последовал за гостем. В кухне, я налил Илье Ильичу чаю, тот сам бросил в него несколько кусочков рафинада, помешал ложечкой и схватил бутерброд. Я — тоже, только сейчас почувствовав, как зверски проголодался. Меня потихоньку отпускало. Даже при всей моей, насыщенной событиями жизни, нынешняя встряска слегка перебор. А с другой стороны и вознаграждение такое, что жаловаться грех. Можно было бы вообще не работать, но дело в том, что работа моя мне нравится. Сам удивляюсь…

— Вам, наверное, хочется знать, во что это я вас втравил? — спросил гость, утолив первый голод.

— Дело ваше, — пожимал я плечами, делая вид, что мое дело маленькое, но на самом деле, меня раздирало любопытство, но главное, не выдать себя. — За такой гонорар я могу и не спрашивать.

— Мне нравится ваша деликатность, — улыбнулся Илья Ильич, — но все дело в том, что мне и самому хочется рассказать… Я бы даже сказал — необходимо.

На то и был мой расчет. Пусть выговорится…

— Тогда я вас слушаю.

— Как вы, наверное, поняли, — начал он, — в моей биографии был один печальный эпизод, связанный с пребыванием в местах лишения свободы. Не стану рассказывать — за что и сколько мне пришлось отбыть, скажу только, что это меня многому научило. В частности тому, что работать надо чисто… Но это так — как говорили в старом театре — реплика в сторону… В колонии меня взял под покровительство тамошний авторитет. У него не было клички, все его называли по имени и отчеству — Виктор Аполлонович. У него весьма сложная биография. Скажу только, что во время войны он был летчиком. Без преувеличения сказать — героем. А вернувшись с фронта, не смог приспособиться к мирной жизни, избил до полусмерти какого-то чинушу и получил свой первый срок. Освободившись, сколотил банду таких же фронтовиков, у которых были нелады с законом. Работали в основном на Юге, где публика денежная. Налеты, грабежи. Мокрухи Виктор Аполлонович избегал. Во всяком случае — ни разу следствию не удалось доказать его причастность к соответствующим эпизодам. Когда я с ним познакомился, он был уже не молод, но воля у него оставалась по-прежнему железной. Контингент в колонии он держал в ежовых рукавицах, не вступая, при этом, в сотрудничество с администрацией. В частности, терпеть не мог некоторые скотские развлечения, общепринятые в местах не столь отдаленных. И умел устроить веселую жизнь тем, кто был на них падок. Если бы не его заступничество, неизвестно кем бы стал ваш покорный слуга… Так вот, у Виктора Аполлоновича была мечта. Он хотел покинуть СССР, понимая, при этом, что его не выпустят даже туристом. Поэтому замыслил побег на легкомоторном самолете. Ведь он же летчик, который сбивал «Мессеры» на своем «Ла-7». Для этой цели Виктор Аполлонович собирал деньги. Я должен был ему помочь. И освободившись по УДО, я приступил было к подготовке к осуществлению его плана. В марте этого года Виктор Аполлонович должен был выйти на свободу, но прежде, под видом общака, собирался переправить свои накопления сюда, в Литейск, мне. Курьерами стали три уголовника — Губа, Топор и Сявка. Они оборвались с зоны, но при этом напортачили, убив часового. Незадолго до того, как они объявились на Старом Заводе, я получил сообщение о том, что мой друг скоропостижно скончался, не дожив до освобождения. Ему было всего шестьдесят два. Об этом вряд ли могли знать три ухаря, но им, конечно, хотелось погреть грабли на «общаке»… Ну а остальное — вы знаете…

— А у этого, Виктора Аполлоновича, родственники есть? — спросил я.

— Намекаете на то, что следует поделиться с ними нечестно нажитыми доходами?.. — хмыкнул Сумароков. — Можете быть спокойны, Виктор Аполлонович сирота, воспитанник детдома. Родители его погибли еще в тридцатых. Жены и детей, по крайней мере, официальных, не имел. Так что совесть ваша может быть спокойной. А если вас беспокоит то, что произошло сегодня… Я скажу вам так. Останься эти урки в живых, они бы из-за этих бабок нас на ремешки порезали. Так, что ликвидация трех уголовников, на совести которых жизнь часового, дело правильное. Да и свидетелей, которые бы знали о существовании этих денег, теперь не осталось… Кстати, я подбросил в огонь пачку трехрублевок на триста колов… Для маскировки…

— Ладно. Вы меня, так сказать, утешили.

— Спасибо за чай и вообще, — проговорил Илья Ильич, вставая. — Окажите любезность, Александр Сергеевич, подвезите.

— Да, конечно.

Мы оделись и вышли. Гость не забыл прихватить авоську, туго набитую советскими дензнаками. Я снова завел свою трудяжку «Волгу» и вывел ее за ворота. Когда я направил машину в сторону «Металлурга», Сумароков сказал:

— Нет, Александр Сергеевич, сегодня точно — не в гостиницу.

— Тогда назовите адрес?

— Садовая восемнадцать.

— Хм…

— Что, знакомый адрес?

— Да, приходилось бывать.

— Ах да!.. — вспомнил Илья Ильич. — История с картой!.. Можно сказать, с этого началось наше знакомство.

— Да.

— Ну тогда тем более…

Что значит это «тем более», пассажир уточнять не стал. Я тоже не собирался допытывать. Видать, этот домик на Садовой чем-то важен для всей этой шоблы. Раз уж они сюда то и дело стекаются. Интересно, знает Сумароков, что домишко засвеченный? А, впрочем, мне-то какое дело? Это их игры. Мужик он оказался ничего. Умеет действовать и принимать решения. Да и слово держит. Однако вряд