История моя, занятная, хотя, в сущности, и печальная, к тому же рассказанная хорошим слогом, очаровала Одри и убедила ее в полной невинности моих намерений. Смущенная своими же собственными необоснованными подозрениями, она с сердечностью приняла мою протянутую руку и представилась. Мы продолжили наш путь, но уже бок о бок, ведя, может быть, слегка стесненную, но тем не менее вполне приятную беседу. Время от времени каждый из пас по очереди снимал с полок какой–нибудь товар — причем я настолько увлекся этим занятием, что, когда мы достигли кассы, обнаружил в своей тележке не меньшую гору бакалеи, чем в тележке Одри.

Только подойдя к кассе, я, решив, что почва уже достаточно подготовлена, завел речь о самом Ронни, о «Текс–Мекс» и «Засохших брызгах» (я так и не смог заставить себя упомянуть вслух «Зуд в штанах — 2»), которые якобы посмотрел во время совместных с крестницей посещений кино. Я глубоко уверен (сказал я, отклоняя мягкий протест со стороны Одри), что фильмы эти вряд ли рассчитаны на таких стариков, как я. И все же меня впечатлила, весьма впечатлила игра Ронни. Он обладал интересной внешностью и играл убедительно и эмоционально; просто талант его не мог до конца раскрыться на столь небогатом материале.

Пунцовая от удовольствия Одри энергично кивала головой в знак согласия; видно было, что она и сама неоднократно высказывала подобное мнение. Тогда я перешел к тому, как Ронни, появляясь в кадре, сразу забирает все внимание на себя, упомянул о его легкой, хотя и слегка кособокой походке, о его манере держаться, одновременно робкой и вызывающей. Я говорил о юношеской норовистости персонажа, которого Ронни изображал в «Текс–Мекс», и о том впечатлении, которое произвела на меня сцена его смерти, о потенциальных возможностях и глубине Ронни как актера, еще, по моему мнению, не вполне проявившихся. И хотя человек в трезвом уме безусловно заподозрил бы нечто неправдоподобное в том, что английский писатель в зрелых годах питает такой сильный интерес к малоизвестному американскому актеру и так детально рассуждает по поводу сыгранных им ролей — пусть даже этот писатель (как я бесстыдно солгал) тесно связан с британскими кинематографическими кругами, — но Одри была попросту слишком ошеломлена моими рассказами, чтобы усомниться в них хоть чуточку.

Мы вышли из супермаркета вместе, причем я нес в Руках не только свой пухлый пакет с покупками, но и, невзирая на возражения Одри, ее пакет тоже. Мы пересекли пустую стоянку и подошли к зеленовато–голубому «порше». Если бы мой замысел не удался, то для меня все было бы кончено, поскольку сама мысль о том, чтоб снова начать слежку за домом на Джефферсон–Хилл, была невыносимой.

— А… а где Ронни сейчас? — поинтересовался я.

— В Лос–Анджелесе, — был мне ответ, — послезавтра должен вернуться.

— Ах вот как… — сказал я, чувствуя, как бешеное биение сердца изобличает (пусть это и мог заметить лишь я сам) мое волнение, несмотря на то, что внешне мой голос оставался невозмутимым. — Тогда, пожалуй передайте ему наилучшие пожелания от почитателя таланта — или даже от двух почитателей. Я имею в виду мою крестницу.

И я завершил фразу вялой улыбкой.

Одри, польщенная, кивнула и, судя по всему, собралась распрощаться со мной. Но я не мог отпустить ее просто так.

— Или же, — предложил я вдруг, — я мог бы выразить восхищение при личной встрече.

Далее я объяснил, что собираюсь задержаться в Честерфилде еще минимум на пару недель, так что с удовольствием бы повстречался с ее женихом, который мог бы облегчить страдания разбитого сердечка Алисы, подписав для нее свое фото. Если Одри даст мне телефонный номер, то я перезвоню через пару дней и приглашу их пообедать вместе.

Одри слегка задумалась и не сразу ответила мне. С одной стороны, ей со всей очевидностью ужасно хотелось познакомить Ронни с таким образованным поклонником, как я, но с другой — она опасалась сообщать свой номер незнакомцу, к тому же, вероятно, ей не понравился содержавшийся в моем предложении скрытый намек на то, что они с Ронни живут вместе.

Возможно, наконец отозвалась она, будет лучше, если я оставлю свой номер телефона: тогда они с Ронни смогут позвонить мне в удобное им время.

Поскольку ее телефонный номер мне был уже и так известен, мое неудовольствие и досаду вызвал не сам по себе отказ предоставить его в мое распоряжение, а скорее отсутствие со стороны Одри уверенности в искренности моих намерений: афронт этот уязвил мою гордость, хотя разумом я понимал, что недоверие являлось вполне заслуженным. К обиде добавлялся ужас, возникавший в моей души от одной мысли о предстоящем ожидании — кто знает, насколько долгом — звонка, и еще то, что мне придется сообщить, что я живу в мотеле, а это делало необъяснимым, для чего я накупил столько продуктов, которые сейчас нес в пакете. Но когда я вручил ей карточку, полученную от хозяйки мотеля на тот случай, если забуду адрес, Одри удостоила ее лишь беглого и невнимательного взгляда, перед тем как засунуть в кошелек, и, казалось, не заметила нелепости ситуации. Затем мы пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Кто сказал, что ожидание — пассивно? Ожидание пожирает тебя, снедает тебя, безжалостно поглощает каждый твой час, минуту, секунду. Оно не оставляет тебе времени на то, чтобы справляться даже с самыми важными из повседневных обязанностей. Всем, кому Доводилось ждать, приходила на ум догадка, что, возможно, худшей из загробных кар является сама вечность как таковая. Посему я не буду заставлять читателя ждать так, как заставил меня ждать Ронни.

Пять дней прошли как во сне, причем сон этот был из тех, когда спящий постоянно переходит от яви к грезам, уподобляя свое бодрствование лихорадочным и беспокойным кошмарам, терзающим его в бессознательном состоянии. Пять дней я мерил шагами узкую и тесную гостиную моего бунгало, пределы которой я не решался покидать из страха, что мне позвонят в мое отсутствие, каким бы коротким оно ни оказалось. И вот телефон наконец ожил. Я позволил ему прозвенеть два раза, а затем снял трубку.

Я услышал голос Одри. Прежде всего она поинтересовалась, помню ли я ее. Помню ли я ее! — я чуть было не закрыл рукой отверстие трубки: таким сильным было желание закричать, чтобы пробить голосом стену непонимания, которая навечно встала между мной и окружающим миром. Она извинилась за то, что не звонила так долго, и наконец сказала, что если я свободен сегодня вечером и готов, как она выразилась, «рискнуть часиком свободного времени», то они с Ронни будут рады пригласить меня к ужину. Изо всех сил стараясь, чтобы мой голос самим своим дрожанием не выдал охватившую меня при подобном повороте событий радость, я ответил, что это доставит мне удовольствие. Затем сделал вид, что тщательно записываю адрес, и без того мне известный, выслушал детальные разъяснения Одри о том, как добраться до Джефферсон–Хилл, и пообещал, что буду poвно в семь.

Остаток дня я провел у городского парикмахера — подобострастного и суетливого человечка, напоминавшего своими тщательно уложенными и закрученными локонами саму квинтэссенцию парикмахера из французского фарса, — который подстриг мне волосы и сделал маникюр. После парикмахера я посетил более дорогой из двух магазинов мужской одежды в поисках стильного шелкового галстука, который подчеркнул бы линии моего светло–серого приталенного костюма, еще ни разу не надетого мной в Честерфилде, ибо он был куплен и отложен именно для нынешнего случая, после чего направился в роскошную и наполненную дурманящими ароматами цветочную лавку — расположенную (не иначе как проявление чьего–то извращенного чувства юмора) по соседству с оружейным магазинчиком, — где я приобрел букет белых роз с длинным стеблем. В полшестого я уже сидел в своем номере после ванны, побритый и одетый, приговоренный еще к одному часу нервного, но на этот раз волнующего хождения взад–вперед по гостиной.