Вечером рыжая прачка подошла к монашке, получавшей свою долю варева из походного котла, и, дождавшись, пока та наполнит глиняную миску и отойдет в сторону для нехитрой вечерней трапезы, последовала за ней.

– Ты того... только не думай, что это я их... того... – отчего-то смущаясь, начала она разговор.

– Я ничего не думаю. Ибо не хочется мне верить, что Диавол через тебя творит свои козни и сеет смерть среди воинства Христова... – торопливо перебила прачку монашка и вдруг поняла, что сама злится на себя за эти трусливые слова.

– Ты имя лукавого к ночи не поминай! – вдруг очень серьезно сказала рыжая и схватила монашку за плечо, удерживая от попытки уйти. – Ты не бойся меня. Я тут колдовством не маюсь, а то, что помирают солдаты, – так на то воля Божья или судьба солдатская, уж как вам верить удобнее...

– Верить удобнее? – Вся злость монашки вдруг взорвалась, вулканом гневных слов выплескиваясь на рыжую хохотунью. – Удобнее, говоришь? Да кому же вера такая удобна, чтобы ради нее из сторон родных да в пустыни чужих палестин пускаться? Вера – она не бывает удобной. Она либо есть, либо нет ее, как у тебя вот. Ничего у тебя нет, ни души, ни веры! Что ты делаешь тут, среди воинов, что за веру свою на землю эту пришли и страдают денно и нощно в пустыне чужой?..

Испугалась Рыжая. Как будто ударила монашка ее. Рукой прикрылась и заговорила, оправдываясь словно:

– Так я того... я просто жить хочу... А там, среди церквей ваших, нет мне жизни. Сожгут ведь... ни за что... Не за мои, но свои грехи – меня сожгут...

Монашка ясно почувствовала страх Рыжей, поняла, что та боится ее... И с пониманием этим как-то странно снизошло на нее спокойствие, и она даже позволила себе покровительственно сказать:

– Я тебя ни в ведьмовстве не обвиню, ни на костер не пошлю...

Рыжая настороженно посмотрела на монашку:

– Почему не пошлешь?

– Потому как тяжело тут с деревом для костров, а на лепешках верблюжьих тебя поджаривать уж больно хлопотно будет! – сказала и впервые за всё это путешествие рассмеялась, причем собственной же шутке, монашка Ордена Святой Магдалины. Изумленная, смотрела Шалунья Рыжая на смеющуюся монахиню, а спустя миг и сама засмеялась звонко и заразительно, и так смеялись две женщины из далеких земель в темнеющей, чужой пустыне. Пустыня же слушала, вечно меняющимся узором песков узнавая... запоминая... влюбляясь в этот смех.

Так началась эта странная, не понятная никому во всем воинстве, следующем по пустыне в Иерусалим, дружба между монашкой Ордена Святой Магдалины и Шалуньей Рыжей, прачкой при армии крестоносцев. Дружба эта стала чем-то очень важным для обеих – монашка с нетерпением ждала каждого прихода прачки, Шалунья же порой могла пропустить даже встречу с очередным кавалером ради еще одной беседы с той, к кому она испытывала настоящее уважение. Кстати, единственной здесь, в отряде из тысячи с лишним душ, к кому она это чувство испытывала.

– Ты ведь больше не боишься того, что я предам тебя как ведьму? – спустя месяц после той ночи монашка вдруг поинтересовалась у своей подруги. Рыжеволосая задумалась, слегка прищурив глаза, зелень которых, казалось, за последнее время несколько выцвела от палящего солнца пустыни и вечной пыли вокруг. Затем ответила:

– Нет, наверное. Я об этом почему-то больше не думаю. Да, тебе, наверное, будет интересно узнать... Один из моих любовников до сих пор жив.

– Это который? – Монашка с интересом обернулась к прачке, отставив в сторону раку с мощами очередного святого.

Шалунья Рыжая прикусила губу, словно решая, открыться ли подруге. Но той явно не терпелось:

– Сказамши «альфа», глаголь и «бету»! – поторопила монашка, процитировав присказку настоятельницы монастыря Святой Магдалины в Риме. Однако прачка лишь удивленно и непонимающе посмотрела на нее.

– В смысле, начавши, говори до конца! – уже несколько раздражаясь, пояснила суть монашка, в который раз напомнив себе, что говорить надобно проще, иначе ее и так немногие среди окружающих понимали. Прачка на этот раз всё поняла и, кивнув, продолжила:

– Только обещай, что никому не скажешь об этом! Это – французский сенешаль, что возглавляет нашу армию. Говорят, он старший брат самого иерусалимского короля...

– Он и правда его старший, но в семье у них самый старший – другой король... Французский... – задумавшись, проговорила монахиня.

– Так ты обещаешь, что никому не скажешь?

– Может, тебе еще поклясться именем моей святой? Так для тебя же наши святые ничего не значат!

– Зато для тебя значат. Твоя святая значит что-нибудь для тебя? Ну вот, клянись ею!

– Не могу... я просто дам тебе слово. Я лишь раз клялась ее именем – если спасет меня, разделить ее судьбу...

– И как, спасла? А что за судьба была у твоей святой?

– Согласно писаниям, она была блудницей, которую Христос спас от суда и убиения камнями, отвратил от греха и наставил на путь истинный.

Рыжая Шалунья захохотала и долго не могла остановиться... Монашка же становилась всё суровей, так что прачка, разглядев сквозь слезы, выступившие от смеха, выражение лица у той, смеяться перестала и примирительно сказала:

– Мне в самом деле понравилась твоя святая. Может, это моя судьба – стать однажды святой, а не твоя?

Монашка улыбнулась честолюбию своей подруги:

– Для этого тебе следовало бы, для начала, хотя бы принять крещение и войти в лоно Матери Церкви.

– Человек, единожды из лона матери выйдя, в любое другое лоно войти может лишь по-другому. И право это уже есть только у мужчин... – хлопнув себя по животу, со смехом сказала рыжеволосая. Она с предвкушением ожидала еще одной из серии непрерывных попыток монахини убедить ее отказаться от веры в духов, в которых верили ее предки, в Великую Матерь, которой поклонялись женщины в роду ведьм Бельтайна, и принять христианство. Попытки эти ее забавляли, особенно же ей нравилось в споре с монашкой описывать удовольствия, которых из-за своей веры лишилась эта молодая и красивая женщина, приняв постриг. – Лучше уж ты поверь в Великую Матерь, сотворившую мир и всё в нем, и отдай свое лоно мужчинам, чтобы почувствовать их любовь. Знаешь, как на самом деле наши солдатики уже давно поглядывают на тебя? Не на сестер твоих из Ордена – одна слишком старая, а вторая плоская, что доска, и нос у ней, как клюв вороний. Говорят, пусть ей капеллан наш радость райскую дарует – уж больно подходят они друг дружке. А тебе природой такое тело дано, что грех ему не рожать жизнь новую... Хотя... ты же сама просила у своей святой ее судьбы... Может, она еще будет у тебя – судьба блудницы?..

На этот раз рыжая прачка зашла слишком далеко. Впрочем, поняла она это уже поздно, услышав тихое, шипящее из плотно сжатых губ еще минуту назад, казалось, спокойной подруги: