— Рейчел опасается, что поступила неправильно и поэтому Хью разлюбил ее, а я хочу, чтобы она перестала беспокоиться из-за этого. Она несчастна с тех самых пор.

— А вы, госпожа Уэстерман? Вам тоже хотелось бы не беспокоиться из-за этого?

Не ответив, она лишь печально кивнула. Краудер снова уставился на кончики своих пальцев.

— Что еще значительного происходило в то время?

— Прибыл Уикстид, его новый эконом. Я расскажу о нем все, что мне известно.

Краудер прекратил разглядывать ногти и, наконец-то заметив крошки, смахнул их с рукава.

— Великолепно. Я рад, что вы с сестрой — не ведьмы-интриганки. Но, прежде чем вы расскажете мне об экономе, позвольте я сообщу вам о своей вчерашней беседе со сквайром и встрече с господином Хью Торнли.

Харриет удивленно усмехнулась, пытаясь сделать глоток кофе из своей чашки, но слегка поперхнулась, а потому жестом попросила гостя продолжить.

— Прекрасно, я обо всем доложу. Но при одном условии — если вы прекратите играть с этой ложкой.

Госпожа Уэстерман аккуратно положила прибор на стол и выпрямилась. Прямо-таки образец внимательного слушателя.

Александра должны были похоронить на кладбище святой Анны, которое располагалось в полумиле от его дома. Нашлись бы и более приличествующие места упокоения, однако именно там лежала его супруга, а господин Грейвс полагал, что Александр не пожелал бы оказаться вдали от нее. Однако первым делом юноша должен был добраться до мирового судьи прихода и узнать, каким образом закон может преследовать убийцу его друга. Утро начало овладевать городом лишь незадолго до того, как Грейвс пустился в путь, оставив детей на попечении мисс Чейз. Сьюзан по-прежнему молчала, но теперь казалась скорее настороженной, чем потрясенной, а Джонатана несколько раз настигали приступы скорби — точно волны, они сотрясали его маленькое тельце.

Прошло достаточно времени, прежде чем Грейвс набрел на следы ночных деяний. Разрушенная католическая церковь на Золотой площади поразила его. Владения собора были усеяны страницами из гимнов и молитвенников — опаленные, раненые слова трепетали на ветру. Тлеющие останки костра сгрудились посреди площади, в окружении сконфуженных домов. Грейвс увидел перекладины скамей и другие детали церковного убранства, что торчали из костра, словно почерневшие ребра животного, погибшего во время лесного пожара. Грейвс задержался на секунду, рядом остановился бедняк, переходивший площадь.

— Это ужасно, верно, сэр? Неужели им неизвестно, что мы читаем ту же самую Библию? — Потерев свой щетинистый подбородок, он понадежней устроил на плече льняную котомку с вещами. — Можно ли называть себя защитником истинной веры и при этом сжигать церковь? Вот что хотелось бы понять.

Грейвс печально кивнул, а затем, слегка встревожась, отступил. По всей видимости, из черного липкого пепла костра восстал еще один человек; он походил на дьявола, явившегося из руин церкви, чтобы забрать двоих зевак. Человек двинулся к ним нетвердой походкой; с его шляпы свисала влажная синяя кокарда, а одежду дочерна закоптил костер, возле которого он, судя по всему, спал. Грейвс и его спутник продолжали стоять, пока человек плелся им навстречу — видимо, он посчитал, что эти двое любуются работой толпы. Человек поглядел на обоих, затем наклонился к Грейвсу, скосил глаза и, подмигнув, провозгласил:

— Долой папизм!

Грейвс с отвращением ощутил вонь застарелой выпивки, вырывавшуюся из его рта, и оттолкнул пьянчугу. Протестантский герой по-прежнему был не в себе, а потому не смог удержаться на ногах, отшатнулся, споткнувшись об останки сожженного креста, и тяжело приземлился на пятую точку.

Бедняк от души расхохотался, указывая на него пальцем. Не обращая внимания на смех, пьяница злобно поглядел на Грейвса.

— Ты еще получишь от меня, католический ублюдок! Я узнаю тебя в следующий раз, и ты получишь!

Однако протестант даже не попытался подняться. Грейвс, не утруждаясь ответом, развернулся и пошел своей дорогой. Впрочем, путь он проделал напрасный. Суд окружили мятежники, и протиснуться сквозь толпу было невозможно. Некоторых бунтовщиков, бушевавших прошлой ночью, арестовали, допросили и бросили в Ньюгейтскую тюрьму до судебного разбирательства. Сквозь толпу Грейвсу удалось разглядеть красные мундиры — на ступенях, охраняя вход, стояли солдаты.

— У меня дело об убийстве! — заявил он. — Мне нужно поговорить с судьей!

Те, кто стоял поблизости, повернулись, чтобы оглядеть его с головы до ног.

— Убийство будет, если они осудят заключенных. Истинных протестантских героев, всех до одного.

Грейвс попытался шагнуть дальше, однако злобный человек, в два раза превосходивший его ростом, оттолкнул юношу назад.

— Убирайся отсюда, мальчишка. Твое дело подождет.

Грейвс снова попытался пройти, но тот же самый человек со всей силы завел его руку за спину и с ужасающей интимностью прошептал на ухо:

— Поможет ли твоему делу, если толпа разорвет тебя на мелкие кусочки? Говорю же — убирайся!

Юноша крадучись выбрался из толпы, утешая себя лишь одним — тем, что прошлой ночью сказал ему господин Чейз, и отправился договариваться со священником кладбища святой Анны. Тот оказался жалостливым, добрым человеком и поддержал мудрое решение сначала похоронить Александра, а затем, когда волнения в городе улягутся, обратиться к коронеру.

Грейвс ненадолго заглянул в собственное жилище, комнату в одном из наименее сомнительных домов поблизости от Семи Циферблатов,[15]чтобы переодеться — на вчерашней одежде (во всяком случае так казалось юноше) была заметна кровь его друга. Надевая свежее, юноша задержался у рябого запыленного зеркала. И решил, что больше не выглядит таким уж молодым человеком. Конечно, багровая рана на лице по-прежнему была свежей, однако меньше всего он узнавал свои глаза — в них поселилась подавленность.

Оуэну Грейвсу шел всего двадцать второй год. Три года назад он приехал из провинции, из Костуолда, где находился дом его отца, твердо решив, что сможет зарабатывать в Лондоне собственным пером. Это повлекло за собой разрыв с семьей, изо всех сил старавшейся вести аристократический образ жизни на доходы священника и надеявшейся, что Оуэн сможет достигнуть успехов в правоведении. Однако он оказался романтиком. Эти три года юноша с трудом кормился и одевался на то, что зарабатывал своим пером, и пусть его статьями часто восхищались, большого дохода они не приносили.

Лучше всего он писал о музыке и предлагал свои краткие сообщения газетам, которые развлекали столицу и уведомляли читателей о новостях, однако издатели часто бывали недовольны, что, несмотря на прекрасный слог, юноша писал о самой музыке и о том, насколько она его поразила, вместо того чтобы привести список светских персон, присутствовавших на концерте, и описать их манеру держаться и одеваться. Часто он пытался объединить то, что от него требовалось, и то, что считал важным сам, сообщая, например, что один из любимцев haut ton был особенно пленен такой-то мелодией из такого-то произведения. Этот трюк сослужил ему хорошую службу, а поскольку те, кого он наделял собственной восприимчивостью к музыке, редко ему противоречили, он умудрялся жить за счет своих статей. Правда, едва сводя концы с концами.