Гуров разозлился по-настоящему, почувствовал, что хмель пропал, заснуть теперь не удастся, разве что напиться до одури, а этого сыщик позволить себе не мог. Как он ни владел собой, видимо, выдал свои чувства, так как Юдин вздрогнул, отодвинул кресло и быстро произнес:

– Ну, снова виноват, так горбатого лишь могила исправит. Лев Иванович, дорогой мой, всю жизнь мне доказывали: человек не творит добро, лишь преследует свою корыстную цель. И вдруг появляетесь вы, как говорится, весь в белом. Да не могу я вот так сразу поверить! Не способен!

– Не в белом я, как все – в серо-буро-малиновом в полосочку. К сожалению, Борис, во мне зла и дерьма предостаточно, и, что самое неприятное, зло и жестокость с годами прибывают, а идеалы испаряются. Это, – он вновь пнул ногой кейс, – нравственно? Я стреляю в людей, калечу руками! Конечно, можно сказать, что защищаюсь, они пытаются меня убить, я лишь быстрее, умнее, сильнее. Но я же человек, должен сожалеть о содеянном, каяться! Так нет этого во мне, лишь холодный расчет, душа пустая и твердая. Может быть у человека твердая душа?

«Черт побери, – думал Юдин, – он же несчастный человек. Очень сильный, очень умный, абсолютно честный и несчастный».

– Жена от меня ушла. Правильно сделала, невозможно жить с роботом. Ладно, исповедь сыщика окончена, – Гуров лицом помягчел, в голубых глазах замелькали смешинки. – Говорил же, мужчина, который относится к себе слишком серьезно, просто смешон. Так вот, я не в белом, а сыщик-профессионал, когда слышу о неизвестном крупном хищнике, шерсть на загривке становится дыбом.

– Понял, – ответил Юдин и невольно подумал: слава Богу, что этот профессионал охотится не за мной. С ним следует дружить, наплевать на седельников, на всякие принципы. Хотя на кой я ему нужен? Он не интересуется коммерцией. Не интересуется, а разозлится и прихлопнет мимоходом, сказал же, что у него душа затвердела. – Я знаю о двух случаях, – продолжал Юдин. – Года два назад одного бизнесмена на его даче изрезали на куски. Жена деньгами дело замяла, оформили, как смерть от инфаркта, и быстренько кремировали. А в прошлом году один очень солидный человек свернул дела, все превратил в наличность, даже бытовую технику продал, работает в задрипанном СП и молчит. Я знаю, коллеги пытались его разговорить, но безуспешно, он даже от встреч с приятелями отказывается. Вам интересно?

– Безусловно. Вы знаете этого человека?

– Знаю.

– Значит, так, – Гуров налил себе воды, выпил залпом, – вы передаете даме пудреницу, раскрываете меня и не уезжаете, а придумываете легенду своего здесь пребывания. У меня есть некоторые соображения. Если они в течение двух суток не подтвердятся, мы расстаемся. А коли подтвердятся, тогда извините…

– А если я на ваше «извините» не соглашусь?

– Тогда и договорим, – Гуров поднялся. – Иду принимать душ, приводить себя в форму. У вас ничего нет от этого? – он постучал пальцем по виску.

– Бедная Россия, – вздохнул Юдин. – Все у нас есть, мы же цивилизованные люди.

Он принес из ванной два флакона, вытряхнул таблетки, две бросил в бокал, налил воды, которая тут же зашипела и вспенилась. Гуров молча выпил.

– Эту выпейте отдельно, – Юдин положил на стол таблетку, секунду помялся, протянул флакон. – В случае упадка сил принимайте по одной, это очень сильный стимулятор.

– Спасибо. Вы хороший парень, Борис, – весело сказал Гуров. – А вы говорили, что я вам помог просто так! А я утверждаю, что просто так даже воробьи не чирикают!

Начальник уголовного розыска майор Фрищенко сидел в своем кабинете и безразлично смотрел на небрежно сложенные в канцелярскую папку рапорты и допросы, которые скопились за ночь и минувшее утро. Майор простудился, шмыгал носом, часто вытирал мятое лицо несвежим мокрым платком. После бессонной ночи, от прокисшего, пропитанного табаком воздуха болела голова, следовало идти к начальству, потом в прокуратуру, но докладывать было практически нечего, кроме горы макулатуры, он ничего предъявить не мог. У майора не было даже приличной версии, по которой можно продолжить работу. Слава Богу, упразднили горком партии, а бывший первый, ныне председатель горисполкома в милицейские дела особо не вмешивается.

Фрищенко, хлюпая носом и почесывая в затылке, пытался себя успокоить. Ну что особенного произошло? Время от времени в городе убивали, одним покойником больше, подумаешь, делов. Пойти, сдать эту бумагу, пусть читают либо используют как-то иначе, взять больничный, поесть чего горячего и завалиться спать. Кажется, дома жрать нечего, он еще вчера обещал купить курицу, но в гастроном не завезли, а может, и завезли, да ему по чину не досталось. Позвонить в БХСС, там ребята жирнее живут.

Звонить майор не стал, а от безысходности еще больше скукожился и начал сидя дремать. Но мысли все равно толкались, хоть и бестолково, но упрямо не оставляли в покое, налезали друг на друга.

Главная беда, что убили в цирке, которым в городе гордились. Сейчас уже все от малого до старого в курсе, идут суды-пересуды. Второй паршивый момент, что в городе полковник Гуров. Майору наплевать, что полковник доложит в Москве, как говорят, на войне дальше фронта не пошлют. Гуров не просто полковник, их в любом управлении как котов недавленых, он настоящий сыщик. Фрищенко себя тоже считает сыщиком, значит, они в одной команде, а утром поцапались. И уж совсем зазря майор брякнул, что приказывать Гуров может только через генерала. Совсем не по совести сказал, москвич и сам способен Фрищенко для просушки подвесить, однако грубость молча проглотил, задрал свою гордую башку и удалился, чем еще больше унизил. «Что он, холеный чистодел, в нашей жизни понимает, – распалял себя Фрищенко. – Твердит: свой убил, цирковой, пошли туда опера. Мне не хватает разговоров, что убийцу ищут среди своих любимцев. Будто тут Москва, где в одном доме не знают, что у соседей покойник под кровать завалился». И хотя ночью сам Фрищенко втолковывал нечто подобное директору Колесникову по кличке Капитан, так то иное дело, земляки чего угодно друг другу сказать могут. И говорил-то майор тогда, не веря себе, так, чтобы как-то защититься, вину с Капитаном поделить. И тут заморский гость в их семью на полном серьезе грязью швыряется. Остудись, майор, остудись, одернул себя Фрищенко. Москвич хоть и смотрится заморским графом, сыщик настоящий, уж никак не слабее тебя, а поболе, могуче значительно.

Он разлепил глаза, вытянул из папки список сотрудников цирка, начал проглядывать знакомые имена, за каждым именем стоял хорошо знакомый человек, и никто из этих человеков засадить нож под лопатку не способен. А Гуров утверждает… Как он говорит? Убийца физически силен, быстр и ловок, живет скромно, имеет скрытую страсть. Не изобретай, Семен Григорьевич, велосипед, говорил этот чертов гость. Вино. Женщины. Карты либо другая игра. Может, до вас добрался наркотик? Загляни в глаза, наркоманов выдают сильно расширенные зрачки. Майор вдруг покрылся гусиной кожей, задрожали руки. «Силен, быстр, ловок, главное – глаза. Да я десятки раз восхищался этими удивительно красивыми, по-детски наивными глазами! Классик! Но этого не может быть! Никогда!»