– Но позволь мне, милостивый Боже, чтобы Твое ничтожное создание снова обратилось к Тебе.

Вот и мне позволь тоже. Потому что мне есть что сказать. Ты, конечно, знал, но я узнал не так давно, что плацкартные вагоны изобрел сатана. Ему нравятся вонь и кишение, ему нравятся беспокойство и спешка. Ему нравится, что когда я просыпаюсь на второй полке, то всегда бьюсь головой о третью, что чувствую себя, как в гробу, среди смердения тел, недоеденного и остатка табака в легких. Христос сказал Иуде в саду Гефсиманском: «Что делаешь, делай скорее», и мир завертелся, закрутился, стал спешить, как раковая опухоль. Историческое время стало обгонять физическое. В отдельных местах скорость достигала того, что убитый в перестрелке продолжал стрелять, а конструктор, подталкиваемый дьяволом и госпланом, «изобретал» плацкартный вагон.

Этой зимой топили не очень, я один раз даже к вагонной стенке волосами примерз. Да и попутчики были типа «гоп-ца-ца». Битая, с синяком под глазом, женщина храпела так, что даже пьяные дембеля постанывали во сне, вспоминая черпака. Напротив меня студентом-заочником сидел буровик и из интеллигентности пил коньяк. Я смотрел на него с любопытством. Внутри него скрывалась тайна, что-то такое было накарябано на его сердце, но буквы были кривые, как на школьной парте, я не мог разобрать.

Буровик-заочник, видимо, уже битый час вел со мной, полуспавшим, внутренний диалог, поэтому начал без предисловий:

– Вот вы говорите: «Философия». А я хочу спросить вас, что она есть, эта философия? Убаюкивающая байда, когда смыслы погребены под немецкими фамилиями и столь же скользкими понятиями?

– Ну отчего же? – Я решил не бросать его в полночный час в одиночестве, наедине с опасными мыслями. – Философия есть наука о границах нашего познания.

Мне нравилось, на какие возвышенные темы можно разговаривать у нас в поездах.

– Но вы же презираете, презираете меня своими терминами. Какую бездну вы положили между «трансцендентностью» и «трансцендентальностью», какую иезуитскую бездну! Нет, я положительно чувствую себя обманутым. Вы отправили меня из тайги учиться, чтобы я мог смело выписывать простым работягам допуски на буровую. За спирт, конечно… Но какая ответственность! А в городе, на учебе, я каждый раз чувствую это тонкое изощренное унижение. Преподаватель сыпет терминами и фамилиями, и я засыпаю. Я не хочу засыпать, я хочу быть свидетелем мысли, но я засыпаю.

Мне стало казаться, что собеседник ему не нужен, и я пожалел, что проснулся для разговора. Он продолжал:

– Я давно не хожу в парикмахерские, потому что там тоже засыпаю. Девушка начинает копошиться у меня в голове, и я сплю от удовольствия. И ладно бы просто спал, но я пускаю слюну, а это ужасно – пускать слюну при девушках. Так вот и с философией. Возьмем, к примеру, философские термины. Вам не кажется, что весь подвох в них?

Все-таки я был нужен как аргумент в его монологе.

– Ну, понятия – это то, основываясь на ясности чего, узнается неизвестное.

– Расплывчато. Это в вас алкоголь говорит. Вы пили сегодня что-нибудь?

– Чекушку, – я даже обиделся, – в дорожку, и полирнул пивом для крепкого сна.

– У вас тоже бессонница? Как мило. Все тонкие люди не могут спать, сон – слишком хрупкая материя, чтобы успокоить мысль. Но неспящие рано седеют, а у вас я не вижу седины, так сказать, даже в потенции.

– У нас в родне седеют за ночь, в крайнем случае, за неделю. Старость наступает внезапно.

– Вернемся к терминам. Я когда у себя в таежной избушке сижу, то иногда начинаю думать о бесконечности. И вот для показательности мысли выйду под морозное звездное небо и смотрю: все на месте – и звезды, и императив в душе. Одного не могу понять, как это так – бесконечность. И от этого я делаюсь весь воспаленным и начинаю пить. Пью неделю, другую. Потом меня ребята баней отхаживают, химию выводят. Но бесконечность-то остается при своем, а я – при своем. Вот вы, – он по-заговорщически придвинулся, – как вы понимаете бесконечность?

Я посмотрел в его искрящиеся, безумные и красивые глаза. О нет, Мирослав, ты не знаешь всех людей до конца без остатка, может быть, потому, что кто-то выпал из этого числа по твоей нелюбви к нему. Но это незнание воодушевляет, оно дарит надежду.

– Честно сказать, я не понимаю бесконечность, как не понимаю электричества или вечности. Бесконечность непостижима. И бесполезно зря переводить водку. Ее, то есть бесконечность, не понять.

Мы помолчали среди рассыпанных на столе смыслов. Я продолжал:

– Что поделать, мир создан, чтобы приводить нас в бешенство. Мне кажется, что бесконечное и конечное связаны там, где конечный знает свой конец. Перед лицом смерти мы выбираем не каким быть, а кем быть. Выбираем перед лицом бесконечности.

– А проще?

– А проще писал только кардинал Николай Кузанский в 1449 году.

Я достал старую, потертую книжку и стал читать. Плацкартный вагон перестал смердеть ногами и затих всем своим храпом, вслушиваясь. Им, видимо, казалось, что я приоткрываю тайну:

– Господи Боже, Помощник ищущих Тебя, я вижу Тебя в райском саду и не знаю, что вижу, потому что не вижу ничего видимого, и только это одно знаю: знаю, что не знаю, что вижу, и никогда не смогу узнать… Поднимаясь высоко, насколько могу, я вижу Тебя Бесконечностью, неприступной, непостижимой, несказанной, неразмножимой и невидимой. Приступающий к Тебе должен поэтому возвыситься над всяким пределом и концом, над всем конечным… Разум познает себя незнающим и неспособным Тебя охватить из-за этой Твоей бесконечности. Понимать бесконечность – значит постигать непостижимое. Разум знает, что не знает Тебя: знает, что нельзя Тебя знать, не познав Твою непознаваемость, не увидев Твою невидимость и не подступив к Твоей неприступности… Ты предел Самого Себя, потому что Твое обладание есть Твое бытие; обладая пределом, Ты Сам предел, а тем самым беспредельный предел, раз Свой предел: Твой предел – Твое бытие, бытие предела определяется или ограничивается не чем иным, как пределом, а именно Самим Тобой.

– Как это прекрасно, – прошептал заочник, и невидимая слеза скатилась по его небритой щеке. – Но как это постичь?

Он достал маленькую икону Христа из своего паспорта и вгляделся в нее. В нем рождалась новая и мятежная мысль. В коньячной бутылке колыхались предутренние звезды. Я отвернулся к стене и уснул. Поезд приходил в Сургут в пять утра.

Не поднимая глаз, они сказали волшебным голосом, что опять предынфарктное состояние. Она забегала.

– Поедем, – говорит, – в Тюкалинск, к родне, отдохнешь, воздухом подышишь.

– Знаю я вашу родню. Ладно, поехали.

Отпросился на неделю. Утром она спрашивает:

– Ты шорты возьмешь?

– А зачем мне шорты в Тюкалинске?

– А мы не в Тюкалинск поедем, а в Турцию. Я путевки горящие купила, это тебе сюрприз. Ты же на море не был последние двадцать три года.