— Мам, я просто хочу сказать тебе спасибо.

А Долорес расхохоталась и ответила:

— Что за ботва, сынок.

Я не особо понял, что значит это выражение, но, похоже, что-то в духе «маловато будет», потому что Полковник продолжил, поблагодарив ее в том числе за то, что он «самый умный человек на этой стоянке». Тогда Долорес рассмеялась и сказала:

— Вот это хорошо.

А сама Долорес? Она поблагодарила судьбу за то, что снова включили телефон, что ее мальчик дома, что Аляска помогла ей готовить, что я в это время развлек Полковника, что работа стабильная и коллектив хороший, что ей есть где спать и ее мальчик ее любит.

На обратном пути я снова сидел сзади и думал, что еду домой: именно домой. А потом я заснул под монотонную колыбельную шоссе.

— ВСЯ БИЗНЕС-КОНЦЕПЦИЯ «Куса Ликорс» строится на продаже сигарет малолеткам и алкоголя взрослым. — Аляска пугающе часто поглядывала на меня, отвлекаясь от дороги, когда мы ехали по извилистой узкой трассе, которая проходила по холмам к югу от пансиона, в вышеупомянутый «Куса Ликорс». Это было в субботу, последний день каникул. — И это просто супер, если тебе, кроме сигарет, ничего не нужно. Но нам нужно и бухло тоже. А его продают только по документам. А у меня паршивая подделка. Но я своего добьюсь.

Она вдруг резко свернула влево, даже не помигав поворотниками, и выехала на дорогу, резко уходившую вниз; скорость увеличилась, Аляска покрепче вцепилась в руль и ждала до последнего, прежде чем жать по тормозам. Мы остановились у самого подножия холма. Я увидел хлипкую заправку, хотя бензином там больше не торговали. На крыше висела уже выцветшая вывеска: «КУСА ЛИКОРС: СПИРИТИЧЕСКИЙ САЛОН».

Аляска пошла одна и через пять минут вернулась, нагруженная двумя бумажными пакетами с контрабандой: три блока сигарет, пять бутылок вина и литр водки Полковнику. На обратном пути она спросила:

— Ты любишь приколы про «тук-тук»?

— Тук-тук? — переспросил я. — Это когда один говорит «тук-тук»…

— Кто там? — ответила Аляска.

— Я.

— Кто я?

— Ты меня спрашиваешь? — закончил я. Не так чтобы очень смешно.

— Отлично, — похвалила Аляска. — Я тоже знаю крутой вариант. Начинай.

— Ладно. Тук-тук.

— Кто там?

Я тупо уставился на нее. Через минуту до меня дошло, и я захохотал.[10]

— Это меня мама научила, когда мне еще шесть лет было. Но до сих пор смешно.

Так что когда она заявилась в нашу комнату вся в слезах, как раз когда я заканчивал работу над курсовой по английскому — оставалось всего лишь несколько последних штрихов, — я крайне удивился. Аляска села на диван, на каждом выдохе не то всхлипывая, не то крича.

— Прости, — сказала она, тяжело вздохнув. По ее подбородку текли сопли.

— Что случилось? — спросил я.

Она взяла бумажный платочек с «ЖУРНАЛЬНОГО СТОЛИКА» и вытерлась.

— Я не… — начала Аляска, и слезы вдруг хлынули ошеломительным потоком, она рыдала очень громко, как ребенок, мне даже стало страшно.

Я встал и сел рядом, потом обнял ее. Она отвернулась от меня и уткнулась лицом в наш излохмаченный диван.

— Не понимаю, почему я все порчу, — наконец проговорила она.

— Что? Ты про Марью? Может, ты просто испугалась.

— Страх — это не повод! — прокричала она в диван. — Все всегда им прикрываются!

Я не знал, кто такие «все» и что такое «всегда», и, хотя мне очень хотелось бы научиться разбираться в ее двусмысленных высказываниях, я начинал уже уставать от этих хитростей.

— Но почему ты сейчас из-за этого заплакала?

— Дело не только в этом. А вообще во всем. Я Полковнику рассказала, когда мы ехали. — Она еще хлюпала носом, но, похоже, уже выплакалась. — Пока ты спал там сзади. И он сказал, что во время наших будущих операций больше глаз с меня не спустит. Что он мне не доверяет. Я не виню его. Я сама себе не доверяю.

— Но ты смелая, что сказала ему, — отметил я.

— Смелая, но не когда нужно. Можно… м-м-м… — Аляска села, повернулась в мою сторону, вжалась в мое костлявое плечо и снова разрыдалась.

Я переживал за нее, но все же это она сама все устроила. Не обязательно же было стучать.

— Не хотелось бы тебя расстраивать, но, может, тебе лучше объяснить нам, почему ты все же донесла на Марью. Боялась, что домой отправят, или что?

Подавшись назад, она наградила меня таким Роковым Взглядом — сам Орел гордился бы ей, — и мне показалось, что я ей неприятен, или мой вопрос, или и то и другое, а потом Аляска отвернулась и стала смотреть в окно, на поле, и ответила:

— Нет у меня никакого дома.

— Ну, семья-то у тебя есть. — Я пошел на попятную. Она еще утром упоминала маму. Как так — три часа назад шутила, а теперь рыдает как ненормальная?

Все еще как-то странно глядя на меня, Аляска сказала:

— Я стараюсь не бояться. Но все равно все порчу. Все у меня к чертям идет.

— Ну ладно, все нормально. — Я уже вообще совершенно запутался, о чем речь. Туман, сплошной туман.

— Толстячок, ты не понимаешь, кого любишь. Ты любишь ту, которая тебя смешит, смотрит с тобой порнушку, с кем можно выпить вина. А плаксивую стервозную психичку ты не любишь.

Честно говоря, что-то в этом было.

НА РОЖДЕСТВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ по домам разъехались все, даже предположительно бездомная Аляска.

Мне подарили хорошие часы и кошелек — «взрослые подарки», как сказал папа. Почти все две недели я занимался. На рождественских каникулах, по сути, отдохнуть не получалось — это был наш последний шанс подготовиться к экзаменам, которые должны были начинаться прямо после того, как мы вернемся. Я сосредоточился на математике и биологии — именно эти два предмета были реальной угрозой моим планам заработать средний балл не ниже 3,4. Жаль, что я не могу сказать, будто занимался этим из интереса, просто мне хотелось потом попасть в колледж поприличней.

Так что да, почти все время я сидел дома и зубрил — формулы, французские слова, — как и до поступления в Калвер-Крик. Эти две недели сильно походили на мою жизнь до переезда в пансион, разве что родители радовались мне больше обычного. Про поездку в Лондон они почти ничего не рассказывали. По-моему, они чувствовали себя виноватыми. Эти родители такие странные. Я же остался в Калвер-Крике на День благодарения потому, что сам того хотел, а они винили себя. Приятно, когда кто-то из-за тебя так переживает, хотя все же я бы предпочел, чтобы мама не плакала каждый день за ужином. Она неизменно говорила: «Я плохая мать», а отец тут же возражал: «Ну что ты, вовсе нет».