Нет ответа. Я оглядываюсь и вижу, как парни, которые сидят в автомобиле, стоящем рядом, указывают на меня в открытое окно их «Лесабра»[21]и смеются надо мной: чокнутая девица, разговаривает сама с собой. Я опускаю стекло, разгоряченная, яростная. «Занимайтесь своими делами!» – кричу, нажимаю на клаксон, без всякой на то причины, чтобы пошуметь. Автомобили передо мной приходят в движение – наверное, красный сменился зеленым, – и я выруливаю на автостраду, вне себя от злости, даже глаза горят яростью.

Поднимаю стекло и опять кричу. Никаких слов – один только дикий крик, вырывающийся из какой-то лопнувшей трубы, а не из меня. Кричу, пока не начинает саднить горло, пока не осознаю, что по щекам текут слезы, пока до меня не доходит, что соль на языке не воображаемая, а настоящая. Я теперь не знаю, что действительно вижу и чувствую, а что надо списывать на собственное воображение. Тем не менее продолжаю кричать, и вопить, и плакать, пока не проезжаю щит-указатель над головой, сообщающий о ближайшем съезде: «БИСКЕЙНСКИЙ БУЛЬВАР, СЪЕЗД 12А».

Что-то щелкает в голове. Бискейн. Бормотание мамы. Значит, не белиберда.

Перекресток.

Я тут же сворачиваю на правую полосу, игнорирую возмущенные гудки других водителей, все мое тело гудит. Бискейнский бульвар и Пятьдесят вторая – это перекресток на границе торговых рядов в Маленьком Гаити. «Когда мама там побывала?» Я ищу место для парковки между прачечными-автоматами, ботаниками[22]и автомобильными мойками. Я знаю, что она иногда заглядывала в ботаники, спрашивала средства, подстегивающие креативность, если с сочинением музыки не ладилось.

Я поворачиваю за угол и нахожу свободный пятачок на Сорок шестой улице, на пыльном прямоугольном пустыре за чередой вросших в землю домов. Мужчина в майке, с черными дырами вместо нескольких зубов, помогает мне припарковаться между двух больших фургонов. Гремит музыка. Ее источник – стереомагнитофон, стоящий на крыльце дома, который я проехала раньше. На том же крыльце сидит мужчина в застегнутой на все пуговицы цветастой рубашке. У него под рукой стакан и кувшин с каким-то напитком.

В этом уголке Маленького Гаити меньше пышности и больше комаров, пищи для которых хватает. Здесь нет навесов из пальм, мексиканской лаванды и баньяна, которые иной раз перекрывают всю улицу. Однако ничего ужасного тоже нет, просто уединенное и относительно спокойное место; лишь изредка из открытого окна доносится голос мужчины, выкрикивающего одно слово, что-то вроде «wouj». Оно касается моих волос. Райна говорила мне, что на креольском это «рыжая». У ее матери был бойфренд с Гаити. Он тоже так меня называл, когда я приходила к ним.

Дома, продовольственные лавки и ботаники разнесены довольно далеко друг от друга, между ними полосы сухой травы и сорняков. Хотя рядом никого нет, мое сердце гулко бьется: словно идешь по темному дому, в котором живут привидения и в любой момент какое-то жуткое существо можем выпрыгнуть из теней и наброситься на тебя. Жара давит на плечи, в ушах звенит гудение мух.

На углу Пятьдесят второй улицы и Бискейнского бульвара только стоматологический кабинет. В недоумении я пересекаю тротуар, поднимаюсь по трем скрипучим ступенькам, чтобы разобраться, что к чему. Мамин стоматолог (и мой, соответственно) – доктор Финк, и он практикует в Брикелле[23]. Невозможно представить себе, что у него есть еще и филиал в Маленьком Гаити.

Тем не менее я нажимаю на кнопку звонка, щелкает замок, дверь открывается. Внутри не так жарко: на окне маленькой приемной изо всех сил пыхтит кондиционер. Когда я вхожу, молодая женщина-администратор отрывает взгляд от клавиатуры компьютера. На ее столе работает маленький вентилятор, сдувает с лица несколько прядей волос.

– Извините, мисс, но мы не работаем, – говорит она мне, пытаясь скрыть рукой зевок. – Часы приема с понедельника по пятницу с восьми до шести, а в субботу до часу дня. – Глаза у нее теплые, миндалевидные, совсем как у Райны, даже радужки одного оттенка серого. – Если хотите записаться на прием, позвоните в понедельник.

– Я не хочу записываться на прием, – отвечаю я. – Мне надо кое-что узнать. О преступ-лении.

Ее голова, кажется, откидывается назад под тяжестью волос, густых и длинных, когда она поворачивается ко мне, сдвигается на край вращающегося стула, внезапно заинтересованная. Наклоняется над столом.

– Вы говорите… о взломе? Автоматическую прачечную на Пятьдесят третьей ограбили на прошлой неделе, но у нас пока все в порядке.

Я качаю головой, пунцовею, смущенная тем, что вообще пришла сюда, решив, что чушь, которую несла моя мама, что-то да значит.

– Нет… я говорю про убийство. – Мне едва удается произнести это слово.

– Убийство? – Ее глаза широко раскрываются. – Когда?

– Чуть меньше года тому назад, – выдавливаю я из себя.

У нее тут же вытягивается лицо.

– Ох. Что ж, тогда меня спрашивать незачем. – Она чуть сдвигает вентилятор, и теперь холодный воздух добирается и до меня. – Мы здесь меньше шести месяцев. Вы пишите статью для школьной газеты или как?

– Да. Школьной. – Мне трудно дышать. Мамины слова все-таки ничего не значили, а я – безумная дочь безумной Мириам Тайт – услышала в них то, что, видать, хотела услышать. – Все равно, огромное вам спасибо.

Я уже поворачиваюсь, чтобы уйти, когда Роскошные Волосы говорит:

– Раньше здесь находилась адвокатская контора, если это может помочь. Фостера или кого-то такого.

Я замираю. По спине пробегает холодок. Я поворачиваюсь к ней. Ее темная кожа сияет под яркими потолочными лампами.

– Грега Фостера? – шепчу я.

– Точно. – Она широко улыбается, возвращается к экрану компьютера, заправив за ухо прядку волос, упавшую на лицо. – Грега Фостера.

Я шагаю к столу, наклоняюсь к ней.

– Он оставил информацию? Адрес его нового офиса, что-нибудь?

– Сладенькая… я действительно…

– Пожалуйста. – У меня сжимает горло. – Не могли бы вы взглянуть? Это… это действительно важно… для статьи.

– Мое имя там будет?

– Да. Безусловно, – отвечаю я. – Я сошлюсь на вас.