Как мы танцевали под все это? Плохо, или просто никак. Поэтому бо́льшую часть времени я проводила, сидя у бара и болтая с Ларой и Гансом. Однажды, где-то около часа ночи, Густав поставил «Юкали» в исполнении Уте Лемпер — современной берлинской Марлен Дитрих. Несколько пар поднялись и закружились под порывистый ритм хабанеры, как потерпевшие кораблекрушение суденышки.

— У меня большая проблема, — заявил Ганс.

— Это точно, — произнесла Лара, и я порадовалась, что не вхожу в число ее поклонников.

— Есть много женщин, которые хотят быть со мной, — продолжил молодой человек — Но я их не хочу. А есть те, кого хочу, но они не хотят меня.

В ответ мы засмеялись, что, конечно, немного жестоко с нашей стороны.

— Как мне жить с этим? Не хочу диссоциироваться всю жизнь, — он оглядел зал, сделал глоток вина и повернулся ко мне. — Я серьезно. Вот скажи: какой тип тебя привлекает?

— Тип? У меня его нет. А твой?

— Ты.

— Она не тип, — вмешалась Лара. — Она личность.

— Хорошо, — уступил Ганс, глядя теперь на Лару. — Ты мой тип личности, Лара.

— Вздор! — Лара выдохнула дым через свои точеные ноздри. — Я больше не влюбляюсь. Какой смысл?

Мужчина выглядел раздавленным: «Ну а какой смысл не влюбляться?»

— У всех у нас общая проблема, — сказала я. — Мы хотим того, кто не хочет нас. Или недостаточно хочет.

— Юкааааали, — проревел Ганс, но никто в баре и глазом не повел. Пьян он не был, он просто был берлинцем. Mais C’est Un Rêve, Une Folie il N’y A Pas De Youkali.

Юкали — такая же фантазия, как Юг для меня и Джейсона. Юкали и есть «день, когда ты меня полюбишь». Юкали — то, что Клаус мечтал найти со мной, а я — с Джейсоном. Танцевать с Сильвестром — не что иное, как Юкали. А за окнами бара медленно падал невыразимой красоты снег. Приближалось Рождество.

Лара молча, не хмыкая в присущей ей циничной манере, слушала песню, отражавшую все, о чем думали присутствующие, и внезапно произнесла:

— Этот бар, эта ночь: вот оно, наше Юкали, ребята.

И она улыбнулась нам так, что мы, потеряв дар речи, поняли самое главное о своенравной израильской красавице. Теперь я знала, почему она занялась танго.

Вторник: пафосное заведение Bebop в турецком районе Кройцберг. Здесь за столиком со мной сидела Гизелла — пятидесятилетний психолог в шелковом платье, и Катастрофист — не помню его настоящего имени — вышедший на пенсию египтолог из Восточной Германии. Он любил разговаривать на разных языках, поэтому наша беседа текла на смеси английского, французского, немецкого, испанского и русского, а иногда он сам с собой общался на арабском. Мужчина все время рассказывал о Четвертой мировой войне и «новых нацистах» (американцах), впрочем, не объясняя связи между этими двумя понятиями. В нем было что-то истинно берлинское, причем относящееся не к современному городу, а к старому Восточному Берлину суперобразованных полиглотов, которые не могли никуда уехать, и мозг их отравляли мечты о дальних странах.

Гизелла все время ждала приглашения на танец.

А тут Мистер Че, загадочный как никогда, в стильном костюме угольного цвета.

— Почему он не танцует с тобой?

— Я не подхожу ему по возрасту, — печально улыбнулась она.

— Дорогая моя, у красивой женщины нет возраста, — запротестовал Катастрофист и подал ей руку.

(Пауза. Немного о возрасте и танго. Сами годы для женщины не проблема. Если вас знают и вы не косолапите, то танцевать, конечно, будете. Но чем старше вы становитесь, тем выше вероятность, что придется танцевать только с определенными постоянными партнерами. Суровая правда такова: мужчины ищут свежей плоти. И только нормы приличия не дают милонгам превратиться в откровенное место сводничества. Но даже этикет не в силах отменить жестокие законы биологии, о чем нам напоминает вид «забытой» Гизеллы, в то время как менее искусные, но более юные дамы танцуют. Пожилые мужчины, такие как Катастрофист, особенно если от них дурно пахнет или они плохо двигаются, также могут быть отвергнуты молодыми барышнями.

И еще о возрасте. Есть аргентинская поговорка: танго умеет ждать. С эмоциональной и психологической точки зрения этот танец не для самых молодых. Можно и в девятнадцать владеть потрясающей техникой, но, пока вы не побываете в личном аду, с душой танго вам не познакомиться, только с его ногами. А вот в двадцать шесть, тридцать пять, пятьдесят, шестьдесят лет жизнь вас уже пару раз да ударила, избавив от кое-каких иллюзий. Теперь вы готовы. Танго дождалось вас.)

Сегодня мне везет! Мистер Че кивнул мне со своего места, и подтвердилось то, о чем шептала моя интуиция: наша пара создана для близкого объятия. С учетом моих восьмисантиметровых каблуков мы одного роста и схожего телосложения. Но дело не в физике тел, а в химии. Мы двигались под одну и ту же музыку, что было удивительно после моих недавних танцев с неуклюжими партнерами, в голове которых звучало не танго, а, скажем, военный марш.

Мистер Че слышит и чувствует музыку всем своим изящным телом. И вот мы вальсируем, как дервиши (а они умеют танцевать вальс?), и в конце первой танды смеемся, опьяненные радостью до головокружения. (Пауза. Если семьдесят процентов ваших движений не состоят из хиро — это не вальс. После хорошего вальса у вас должна голова идти кругом.)

С каждой тандой мы приближаемся к опасной черте тангазма, а потом — конец. И закончить на этом — достойный выход, мы оба знаем это. Ведь для первого раза удовольствия может оказаться слишком много.

— Благодарю, — и легкая улыбка.

На следующую ночь мы снова танцуем. И опять тангазм.

— Благодарю, — говорит Мистер Че. Тангазм длился всего несколько танд. Его никогда не бывает достаточно, но боль от его окончания смягчает предвкушение танцев на завтрашней милонге, и на следующей неделе, и потом.

— Кафка, я должен остановиться, или мной завладеет китайская мания.

Мой партнер оказался не малазийцем или индонезийцем, а китайцем. По крайней мере он так представился.

Присаживаемся у бара.

— Хочешь печенье с сюрпризом? — Мистер Че достает угощение из своего черного пиджака. Разломив печенинку, извлекаю маленькую записочку со словами: «Если начнешь флиртовать, правильно сделаешь».

Я смущенно смеюсь. А стесняется ли он, понять сложно — его глаза совершенно черные, без зрачков.

— Как тебя зовут на самом деле?

— Мистер Че.

— Это вымышленное имя.

— Кафка тоже не настоящее.

— Но я никогда не говорила, что меня зовут Кафка.