свою очередь, призвано было осветить: столетия вперед и назад. Последующие оценки только повторили с разных сторон его открытие. Так А. И. Герцен заметил, что на преобразования Петра I русский народ ответил через сто лет явлением Пушкина; так Ф. М. Достоевский, глядя вперед и уже прямо ссылаясь на Гоголя, заговорил о «пророческом» значении Пушкина.

Стоит заметить, что это было сказано Гоголем при жизни Пушкина, и следовательно, тогда, когда легко ошибиться в оценке друг друга, что не раз случалось с писателями в последующие времена. Гоголь же не просто высоко поставил своего современника, но поднял его надо всеми, вывел из общего ряда – и оказался совершенно прав. Важнейшей здесь выступила идея развития. Пушкин становился, благодаря такому пониманию, средоточием долгих исторических усилий народа найти свой идеал; обобщение этих усилий, достигнутое им, в свою очередь, освещало путь дальше. Такая, выражаясь современным языком, методология освобождала горизонт, выявляла перспективу и одновременно требовала не просто сравнивать поэта с поэтом, но видеть прежде всего их отношение к движению историй, к общественным целям, к совершенствованию человека. В этой идее Гоголь-критик был прямым предшественником Белинского.

Гоголь первым указал на национальную «отзывчивость» Пушкина. И выделена эта черта была им тоже не просто как личная особенность Пушкина, а как необходимый этап, в который вступила мировая литература. В лице Пушкина совершалось движение навстречу этой новой задаче, когда, по словам Пушкина, «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Впоследствии Достоевский определял это свойство как «всечеловечность», придавая ему расширительный или несколько мессианский смысл. Но слова Гоголя остались наиболее точными. «Пушкину определено было показать в себе это независимое существо, это звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук… И как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа. В Испании он испанец, с греком – грек, на Кавказе – вольный горец в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит стариной времени минувшего; заглянет к мужику в избу – он русский с головы до ног».

Личное знакомство Пушкина и Гоголя состоялось, как известно, в мае 1831 г. на вечере у Плетнева. Оно могло бы произойти и раньше; существует анекдот, что Гоголь по приезде в Петербург никак не мог добраться до Пушкина, так как дворецкий в доме поэта постоянно отвечал ему, что «барин спит». «Да когда же он пишет?» – изумлялся Гоголь. Пушкин между тем действительно напряженно писал. Гоголь смог убедиться в этом несколько позднее, во время их совместной работы в журнале. Известно также, что Пушкин сразу отметил талант молодого автора рецензией на «Вечера на xyторе близ Диканьки», помещенной в «Современнике». В первом же номере журнала Гоголь был опубликован трижды: тут была напечатана «Коляска» (Лев Толстой потом считал ее лучшим из того, что написал Гоголь), небольшая комическая сцена «Утро делового человека» (также признанный шедевр), и наконец, уже без подписи, Пушкин дал задиристую статью Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 гг.».

Эпизод столкновения Гоголя с текущей литературой оказался очень показательным для высоты его требований. Пусть требования эти были несоразмерны предмету; пусть они были высказаны в форме, которая вынудила Пушкина оправдываться затем перед раздраженными литераторами, – они напомнили об уровне, о котором литература не имеет права забывать. Гоголь буквально размел в пыль тогдашнюю коммерческую беллетристику. Причем он заговорил о ней не со снобистских высот, а на всем понятном демократическом языке. Об издателе «Библиотеки для чтения» Сенковском, давно привыкшем к безнаказанности, он сказал: «Неизвестно… почему назвал он некоторые статьи свои фантастическими. Отсутствие всякой истины, естественности и вероятности еще нельзя считать фантастическим». По поводу только что начавших тогда складываться приемов рекламы он заметил: «Это в самом деле… странно. Случалось, что литераторы иногда похваливали самих себя, но все же с некоторой застенчивостью, и после сами старались все это как-нибудь загресть собственными руками, чувствуя, что несколько провинились. Но никогда еще автор не хвалил себя так свободно и непринужденно…».

Не ограничившись общей статьей, Гоголь предложил «Современнику» целую программу борьбы с рыночной профанацией литературы. Это были краткие, в несколько строк, рецензии, непревзойденные в своем роде. Мерой оценки таких книг Гоголь смело согласился принять ими же выставленную продажную цену. Так про роман «Он и она», прототип нынешней «Love story», он написал: «Разбираемый роман принадлежит к первому ряду, то есть к романам пятнадцатирублевым… Ничего не осталось в голове после прочтения половины первой части. Помнится только, что какой-то граф и какой-то студент таскаются по улицам в каком-то городе, чуть ли не в Москве, берут Катю и увозят; потом опять берут Катю и, кажется, опять увозят. Впрочем, кто охотник, тот может прочесть сам и узнать, что делается дальше…». Сложившиеся обстоятельства помешали Гоголю продолжить его деятельность в текущей критике. Однако его выступления остались примером суда, которого долго потом недоставало всей подобной литературе.

Найденную им в Пушкине идею развития и ее отношение к будущему Гоголь распространил на движение русской литературы в целом. Как выяснилось, это было сделано оправданно. В статье «В чем же наконец существо русской литературы и в чем ее особенность» Гоголь пришел к выводу, что смысл творчества ведущих русских писателей следует искать в подготовке ими будущей общенародной культуры. «Поэзия наша, – сказал он, – звучала не для современного ей времени, но чтобы – если настанет наконец то благодатное время, когда мысль о внутреннем построении человека… сделается у нас общею по всей России и равно желанною всем, – то, чтобы увидели мы, что есть действительно в нас лучшего, собственно нашего и не позабыли бы его вместить в свое построение».

В этой перспективе Гоголь последовательно рассмотрел главных деятелей русской литературы. Его характеристики всегда сращены с жизнью, эпохой, которой принадлежал поэт. И одновременно в них видна высшая цель такого анализа, преемственность эпох, масштаб исторических задач, способность великого поэта выразить надежды и чаяния народа, устремленные к будущему. По умению различить большой смысл в каждой детали развития и тут же напомнить о нем в его полном размахе эта статья не имеет себе равных в русской критике. Возможно, это вообще лучшая критическая статья в русской литературе, и ее значение со временем, учитывая запас имеющихся в ней идей, продолжает расти. Вот ее основная мысль: «Наши собственные сокровища станут нам открываться больше и больше по мере того, как мы станем внимательней вчитываться в наших поэтов. По мере большего и лучшего их узнанья нам откроются и другие их высшие стороны, доселе почти никем не замечаемые: увидим, что они были