Вопреки заявлению госсекретаря Кристофера о том, что источником конфликта была давняя этническая ненависть (утверждения, позволявшего оправдать бездействие), конфликт сочетал некую довольно старую историю с некими совершенно новыми чертами. Возьмем различие между сербами и хорватами. Преподносимое ныне в качестве давнего этнонационального различия, еще в XIX веке оно касалось главным образом религиозного различия между людьми, которые говорили на одном языке и имели одно этническое происхождение. Сербы стали православными под влиянием России, а хорваты были католиками, имевшими более прочные связи с Западом. Только в XIX веке сербские и хорватские интеллектуалы предприняли первые попытки проведения различия между своими языками, создавая новые словари, новые стандарты правильного произношения и новые литературные стили. Они занимались этим во время международной волны национализма, которая также привела к возрождению, если не открытому переизобретению, каталонского, гаэльского и других сравнительно небольших языков, связанных с сепаратистскими политическими амбициями в других европейских странах[43].

Они занимались этим в обстановке нарастающего кризиса Австро-Венгерской империи и масштабной перегруппировки геополитических сил, которые вывели на передний край не только систему единых национальных государств, но и современный глобальный капитализм. Такое сочетание подготовило почву для Первой мировой войны. С одной стороны, капитализм вел к росту межгосударственной торговли. С другой стороны, процесс накопления капитала — получения прибыли — был организован на национальной основе.

Европейские государства не только широко торговали друг с другом и во всем мире, они также отбирали многое у этого мира, осуществляя прямой контроль посредством колонизации. Тем не менее властные отношения в самой Европе были нестабильными. Во многих странах перед началом Первой мировой войны широкое распространение получили рабочая борьба, социалистическая агитация и растущая националистическая воинственность. На международной арене относительно стабильные и давно сложившиеся национальные государства Запада — особенно Британия и Франция — стремились сохранить стабильность и международное влияние перед лицом попыток представителей Центральной и Восточной Европы (включая русских) сформировать современные государства. Со стороны Российская империя выглядела куда более прочной, чем австрийская, и западноевропейцы обращались к Москве как к союзнику в борьбе против процессов распада, развернувшихся в центре Европы. Как заметил австрийский профсоюзный лидер, «Интернационал Востока во главе с Россией соединился с британским и французским Интернационалом Запада, чтобы отказать Среднеевропейскому, Среднеазиатскому Интернационалу в доступе к остальному миру и будущему участию в управлении этим миром» (Renner 1978: 124).

И основной международной проблемой, конечно же, была неясность в вопросе о том, где должны были пролегать границы этих развивающихся государств. Национализм быстро заменил собой династические притязания на легитимность. Но, как не раз наблюдалось на всем протяжении XX века, национальная идентичность была не столько готовым ответом на вопросы политической легитимности, сколько риторикой, используемой при обсуждении соперничающих ответов. Притязания на немецкую идентичность, например, могли не выходить за пределы вновь расширившегося сегодня германского государства или быть настолько широкими, чтобы включать Австрию и часть Польши, не говоря уже о немцах, живущих в России и Соединенных Штатах.

В конечном итоге создание югославского государства было попыткой навязывания объединительной идеи южным славянам, которые и сами долгое время заигрывали с единством как способом обеспечения независимости от Австрии. Она была также привлекательной в смысле сохранения определенной независимости от влияния Советского Союза. Напомним, Югославия была наименее лояльной из стран Восточной Европы, входивших в сферу его влияния. Югославия имела также лучшие экономические показатели, чем большинство коммунистических стран, и была более либеральной в политическом отношении и более внимательной к правам рабочих. Но внутри нее важную роль играла не только экономика, но также этнические и религиозные различия. Словения и Хорватия были более развитыми в экономическом отношении и более интегрированными с капиталистическим Западом. Помимо туризма, они занимались продажей сельскохозяйственной и ремесленной продукции, а также мелкосерийных промышленных товаров в Италию, Австрию и Германию. Сербия, напротив, была наиболее советской по стилю республикой из всех, что составляли Югославию. Она придавала намного большее значение тяжелой промышленности и больше торговала с коммунистическим блоком. Соответственно, она намного больше пострадала от краха коммунизма, который лишил ее международных союзников и рынков, тогда как Словения и Хорватия получили больший доступ к глобальному капитализму. Проблема усугублялась еще и тем, что в течение долгого времени Словения и Хорватия платили больше налогов, тем самым субсидируя остальную Югославию (не только Сербию, но и более бедные республики вроде Черногории). Так, армия состояла главным образом из сербских солдат, но непропорционально оплачивалась словенскими и хорватскими налогами. Это способствовало созданию ситуации, когда словенские и хорватские лидеры захотели порвать с Югославией, как только с крахом коммунизма появилась такая возможность, а Германия при поддержке остальных стран Запада заявила о своей готовности поддержать их притязания на независимость.

После смерти Тито в 1980 году Югославией, по сути, правил комитет, представлявший различные национальные республики, а силы, способной навязать единство, попросту не существовало. Западные корпорации и дипломаты стремились отхватить наиболее «привлекательные» куски и проявляли полное безразличие ко всему остальному. Со своими все более по-западному звучавшими экономическими идеями лидеры в Словении и Хорватии встречали широкий отклик как у себя в стране, так и за рубежом, хотя они отстаивали также этнический национализм. Между тем, когда коммунизм начал давать сбои и утрачивать свою привлекательность — или даже признание — среди масс и когда Советский Союз стал покупать все меньше продукции, производимой Сербией, бывшие коммунистические политические лидеры, вроде Слободана Милошевича, чтобы сохранить свою легитимность и власть, обратились к сербскому национализму. В то же самое время проявления исламского фундаментализма за рубежом — и определенное возрождение исламской идентичности внутри страны — стали вызывать опасения насчет развития мусульманского национализма в Боснии.

После 1989 года словенцы и хорваты бросились в распростертые объятья Запада, Югославия распалась, и Милошевич и другие смогли мобилизовать охваченных паникой и становящихся все беднее сербов своей идеей о том, что нынешние неурядицы были результатом западного заговора, своими призывами к национальной обороне и своим представлением о «Великой Сербии», включающей часть Хорватии и значительную часть или всю Боснию. Они полагали, что в сербских националистах в Боснии, вроде Радована Караджича, они нашли себе простых марионеток или союзников, но на самом деле они нашли в них еще более опасных и радикальных этнических националистов, еще меньше заботившихся об экономических вопросах[44]. Бедная Босния также провозгласила независимость, но — единственная из всех республик бывшей Югославии — она сохранила модель многоэтничной плюралистической демократии со свободой вероисповедания для каждого. Можно было подумать, что это должно было показаться знакомым американским лидерам и что они должны были поддержать новую страну, избравшую политическую систему, наиболее близкую к их собственной. Но на самом деле американцам и многим другим оказалось трудно представить самоопределение народа, который не определял себя в качестве моноэтнической нации. Западные державы не стремились признать Боснию и Герцеговину, как они признали Словению и Хорватию. К тому же у Запада не было серьезных экономических связей с Боснией или интересов в ней: у красивой страны, которая принимала Олимпийские игры и привлекала немало туристов, не было почти ничего для международной торговли. Когда в Боснии начались убийства представителей различных этнических групп, это было просто принято как свидетельство того, что она не была «реальной» нацией. Убийства — по крайней мере вначале — были проектом тех, кто притязал на большую часть Боснии, отстаивая разные националистические проекты. Но это не было свидетельством того, что у Боснии отсутствовали достаточные основания для того, чтобы притязать на суверенное — многоэтничное — государство. Это было свидетельством того, что национальная идентичность по своей сути спорна, точно так же как спорно по своей сути и точное определение нации. И ни националистическая «сущность», ни национальная история не служат прочным основанием для рассуждений о легитимности и суверенитете, даже если такова преобладающая риторика современной эпохи, используемая при обсуждении подобного рода притязаний.