Аннунциата распахнула чердачные окна, и в дом вошло новое ослепительное утро. Сундуки безмолвствовали, как воплощение вопросов без ответа.

— Вот они, — сказала я.

— Они.

— Взгляните на этот, он самый загадочный.

Я подняла крышку, маслянисто блеснула выделанная кожа, но сундук, вопреки моим ожиданиям, оказался не совсем пуст. Внутри обнаружилась коробочка, разрисованный деревянный ларец с пасторальной сценой на фоне зеленого пейзажа.

— Какая прелесть! — воскликнула Люси.

Под крышкой оказались бумаги и шкатулки поменьше.

— Клад! — продолжала восхищаться синьора.

— Можно взглянуть? Нам разрешается?

— Это ведь наша собственность, милая.

Я вытащила и развернула пожелтевший листок бумаги. Он поддавался с трудом, бумага оказалась жесткой. Письмо.

— Можете прочесть? — Я протянула письмо Люси. Она, сосредоточенно сдвинув брови, пробежала текст глазами.

— Не очень. Почерк старинный. Разве что отдельные слова разбираю, тут и вот тут. Оно адресовано какой-то Кларе, дальше что-то про regalo, подарок, дар, преданность дару, кажется, глубокое восхищение… чем-то, мое сердце никогда… что-то там, una perla, жемчужина, una benedizione, благословение, una speranza, надежда, дальше неразборчиво, подписано одной буквой, Z. Маттео должен разобраться. Что там еще есть?

Я вытащила остальные бумаги.

— А что в коробочках? — спросила Люси. — Открой вот эту.

В маленькой шкатулке, обтянутой зеленым сафьяном, оказалась жемчужина — огромная золотисто-розовая натуральная жемчужина. В другой, тоже кожаной, — простое золотое кольцо с сапфиром. В прямоугольной шкатулке побольше — жесткие, отслужившие свое кисти. Локон тонких светлых волос, завернутый в узорчатую бумагу. И еще стопка бумаг, кажется, все письма.

— Чья-то жизнь, — произнесла Люси, оглядывая две крохотные шкатулки.

И прекраснейшие наряды. Которых теперь здесь нет. Во мне снова шевельнулась досада на Пиа с ее рвением. Впрочем, почему бы ей не увезти платья? Ведь Кларе, золотистой жемчужине, они уже не понадобятся.

В резном шкафу мы откопали стопки высохших, покоробившихся документов и переплетенные книги, но просматривать не стали, слишком их было много. Остальные сундуки стояли пустые, если не считать травяной шелухи на дне. Благоухание уже немного выветрилось, исчезло вместе с платьями. Один из сундуков уступал остальным по глубине, а дно его было выстелено бумагой с другим узором. Сундуки напоминали разоренные могилы.

Мне стало грустно. Люси дотронулась до моего плеча и взяла в руки разрисованный ларец.

— Мы сбережем все это для нее, — сказала она. — Ее вещи останутся у друзей.

— Что символизируют львы, Маттео?

Мы сидели за обедом.

— Львы?

— Лев, дорогуша, — это символ Венеции, — вмешался Ренцо. Сегодня он держался поживее. — Крылатый лев евангелиста Марка, чьи святые мощи были, скажем так, вызволены из александрийского плена двумя предприимчивыми венецианцами в девятом веке и перевезены к нам в Венецию, где и стали священной реликвией. Pax tibi, Marce, evangelista meus: мир тебе, Марк, мой евангелист. Пусть кто-нибудь сводит вас посмотреть работы Карпаччо, — предложил он, накалывая на вилку кусочек подрумяненной на гриле рыбы.

— Еще есть лев святого Йеронима, — добавил Маттео, — укрощенный милосердием святого ученого мужа. Множество львов на полотнах эпохи Возрождения. «Цирцея» Доссо Досси, где лев — близкий друг.

— Символ языческого бога солнца и Аполлона, — продолжал Ренцо, не переставая жевать, — которому поклонялись от Персии до Рима, стал символом Христа, льва от колена Иудина. Сила и храбрость, отличительные знаки римских легионов. Александр на одной из монет изображен в львином головном уборе. Также британский лев. И разумеется, bocca di leone, здесь, в Венеции — сильнее некуда.

— Что такое bocca di leone? — спросила я.

— Львиная пасть, — перевел он. — Урны для доносов в виде львиной морды с открытой пастью, развешанные по всему городу, — туда можно опустить жалобу или потребовать, чтобы, наконец, вывезли мусор, можно выдать преступника, можно очернить недруга (или друга с таким же успехом). Опаснейшая затея, чреватая злоупотреблениями, очаровательное изобретение Совета десяти[27].

— Я слышала, — вмешалась Люси, — что одно время на пьяцце в золотой клетке держали настоящего живого льва — официальный символ города. Как же ему, бедняге, холодно было зимой.

— А еще лев — это, наверное, свет? — спросила я. — Если он символ солнца? Просвещение, не только власть? А вы не знаете, что за женщина восседает на льве в городском парке?

— В городском парке? — переспросил Ренцо.

— Это Минерва, — подал голос Маттео.

— То есть Афина?

— У римлян Афина, да.

— А кто автор статуи?

— Не знаю. Какой-нибудь скульптор-гуманист, приверженец классики. А может, это трофей.

Минерва. Я думала, здесь должна быть Венера.

— Ну что же, друзья мои, — начал Ренцо, вытирая губы салфеткой. — Давайте оставим на время животрепещущую львиную тему и послушаем меня. Я запустил в архивы своего лучшего ученика, который знает свое дело.

— Аспиранты приезжают сюда специально, чтобы поработать с Ренцо, — вмешалась Люси. — Такой он крупный авторитет.

Кроме меня, никто, кажется, не уловил в ее улыбке легкую иронию.

— Да-да, — ответил он, — примерно. В любом случае, как вам известно, начиная с четырнадцатого века, город страдал от постоянных вспышек «черной смерти». Одна из эпидемий пришлась на середину пятнадцатого столетия. Она была не такой массовой, как в предыдущем и последующем веках, но страху нагнала. Вспышки действительно происходили регулярно, в среднем каждые тринадцать лет. Но нас интересует именно эта, потому что примерно в тысяча четыреста шестьдесят пятом году да Изола предложили палаццо в дар монастырю Сайта-Мария-делле-Вирджини, известному также как Ле-Вирджини, под лечебницу. Монахини Ле-Вирджини происходили, как вы, должно быть, знаете, из благородных, знатнейших семейств, имевших тесные связи с городскими властями. Возможно, дар был призван кого-то задобрить или загладить позорный промах, то есть да Изола рассчитывали снискать расположение чьих-то знатных родственников. Монахини-аристократки вряд ли так уж жаждали врачевать умирающих, им хватало забот со зваными обедами, любовниками и незаконнорожденными детьми. Что бы там ни было, монастырь находился неподалеку отсюда, около Арсенала, на Рио-делле-Вирджини. Дом, без сомнения, был принят — отличная недвижимость, — там сделали лечебницу, куда, разумеется, отрядили монахинь из семей попроще; заодно и зараза будет подальше от монастыря. Когда эпидемия закончилась, в здании сделали что-то вроде школы — возможно, для послушниц, изучающих науки, но в том числе и для монахинь, ткавших полотна и переписывавших книги. Удобно, чуть ближе к центру, чем сам монастырь на острове, но при этом совсем рядом, в двух шагах. Зачем же его возвращать прежним хозяевам? Помимо этого дома у монастыря были и другие владения в городе. А во времена вспышек чумы он, видимо, снова превращался в лечебницу.