— А если не я и не ты это не сделаем, тогда кто?

— Неужели ты не понимаешь, Анита, никто не должен так поступать. Это ужасно и вообще не должно происходить, и уж точно этим не должны заниматься люди с жетонами. Мы хорошие парни, а хорошие парни таких вещей не делают.

— Нам нужно найти вампиров, прежде чем они убьют снова.

— Мы допросим этих подозреваемых так же, как допрашиваем всех остальных, — сказал он.

— Стандартный допрос займет много времени, Ларри, а к завтрашнему вечеру вампиры снова проголодаются. Они убийцы. Они растерзали офицеров полиции. Они знают, что их дни сочтены, а значит, им нехрен терять. Что делает их еще опаснее.

— Должен быть способ, после которого мы не будем выглядеть плохими парнями, Анита.

Я мотнула головой, чтобы прогнать зарождающийся гнев, прямо как в старые добрые времена, когда, казалось, все могло вывести меня из себя, и я не могла себя контролировать так, как сейчас.

— Если бы меня здесь не было, тебе пришлось бы разгребать все это дерьмо самому, Ларри.

— Если бы тебя здесь не было, я бы все равно не стал этого делать. — В его голосе звучала такая уверенность в себе и своей правоте.

Я досчитала до десяти, заставляя себя дышать размеренно, медленно:

— Сколько раз моя готовность быть плохим парнем сохраняла жизнь гражданским?

Он с ненавистью посмотрел на меня, демонстрируя свой характер:

— Я не знаю.

— Дважды, — начала я.

— Знаешь, не все так просто, — сказал он.

— Четыре раза, пять, десять, двадцать? Сколько раз ты сможешь признать, что моя стрельба и причинение кому-то вреда спасало жизни?

Другие солгали бы самому себе, но не Ларри, он был верен своим убеждениям, и по-прежнему знал им цену. И это было его спасательным кругом:

— Было двадцать, может быть тридцать раз, когда ты переходила черту, но я признаю, что это спасало жизни.

— Сколько жизней я спасла, будучи монстром? — спросила я.

— Я никогда так тебя не называл.

— Тогда так, сколько жизней я спасла, будучи плохим парнем? — исправилась я.

— Десятки, может быть сотни, — ответил он, глядя мне прямо в глаза.

— Итак, если бы меня здесь не было, чтобы выполнить за тебя эту грязную работенку, ты бы просто позволил сотням невинных людей умереть?

Он сжал руки в кулаки, но выдержал мой взгляд и сказал:

— Я не буду никого пытать. И никого не убью, если этого не потребуется.

— Даже если твои моральные принципы могут стоить жизни сотням людей?

Он кивнул.

— Следовать этим принципам не всегда просто, Анита. Безнравственно их игнорировать при каждом удобном случае.

— Хочешь сказать, я безнравственна? — спросила я.

— Нет, я просто говорю, что у каждого из нас свой предел, вот и все. Мы оба уверены в своей правоте.

— Нет, Ларри, — сказала я. — Я не уверена, что я права. Я совершаю поступки, после которых мне снятся кошмары. После сегодняшней ночи, возможно, они тоже мне обеспечены.

— Это означает, что ты осознаешь, насколько это неправильно; это твоя совесть говорит с тобой — кричит на тебя.

— Я знаю.

— Тогда, как ты можешь так поступать? — спросил он.

— Да лучше я буду видеть кошмары, чем потом смотреть в глаза чьей-то семье, потому что их отец, брат, мать, дочь, дедушка — не важно — мертвы из-за того, что мы не поймали вовремя этих вампиров.

— А я лучше позвоню и выражу соболезнования, чем буду совершать поступки, которые считаю настолько неправильными, настолько…, — он умолк.

— Договаривай, — сказала я, а затем шепотом повторила: — Договаривай.

— … настолько злыми, — закончил он. — Я лучше выражу соболезнования, чем совершу что-то настолько жестокое.

Я кивнула, не согласилась, просто кивнула.

— Тогда хорошо, что я здесь, значит, я могу быть этим злом, потому что я лучше буду разрезать тела, запугивать заключенных, чем потом смотреть на еще одну скорбящую семью или кому-то объяснять, что эти кровопийцы снова убили, потому что мы были слишком хорошими ребятами, слишком праведными, чтобы выбить нужную нам информацию.

— Мы никогда не придем к единому мнению, — сказал он тихим, но уверенным голосом.

— Нет, — согласилась я, — не придем.

— Иди строить из себя Бугимена[15]для Зебровски, а я пока тут займусь насаживанием трупов на кол.

— Я не Бугимен, Ларри. Он — выдумка, а я настоящая.

— Просто иди, Анита, давай закончим на этом.

Я покачала головой.

— Еще нет, — сказала я.

— Анита..., — устало произнес он.

Я остановила его движением руки.

— Монстр здесь — я, Ларри, а не Бугимен.

— Это одно и то же, — возразил он.

— Это не так. Как я уже сказала, Бугимена не существует, а монстры реальны, и я — ручной монстр копов.

— Анита, ты не чей-то ручной зверек; если кто-то и делает из тебя монстра, то только ты сама.

Вот на это мне нечего было ответить. Я взяла свое снаряжение и пошла по направлению к зданию, потому что, когда друзья так сильно ссорятся, это не превращается в ненависть — это превращается в боль.

Своими грязными стенами комната напоминала место для съемок фильма ужасов; потускневшая краска, которая, возможно, когда-то была белой, отслоилась от кирпичей так, что теперь ошметки валялись под стенами, как если бы кто-то весьма крупный содрал ее когтями. Вопрос в том, была ли она отодрана, потому что кто-то стремился попасть внутрь или же хотел выбраться? Пол устилал слой песка и пыли, хрустевший у нас под ногами, липнувший к стенам и покрывавший огромные колонны, украшавшие комнату и удерживающие высокие потолки. Так же там было несколько расположенных практически под потолком окон, но таких маленьких, что, вероятнее всего, не давали никакого света, не говоря уже о том, чтобы думать выбраться через них. Помещение было огромным и наполненным эхом разговоров горстки полицейских и двух членов СВАТа в полном обмундировании, непринужденно державших свои АR винтовки, но в тоже время на удивление готовых к бою, так, что в «непринужденность» не особо и верилось. Я кивнула им; они еле заметно кивнули в ответ. Двое в униформе, стоявшие по сторонам от заключенных, смотрели прямо перед собой, на их галстуках виднелись крестообразные булавки. Как только сотрудники полиции начинали чувствовать обоснованное опасение за свою жизнь, например их вероятность стать мертвыми полицейскими, они все принимались открыто носить религиозную символику, не задумываясь над тем дерьмовым фактом, что ее можно было истолковать как предполагаемую угрозу заключенному.