Фенрис маялся на цепи в подвале и тоже, судя по скулежу, не находил себе места от стыда. Для его собачьего самолюбия, наверное, невыносима была мысль о том, что он, большой и сильный пес, дал слабину и позволил себя остановить, а растленная глупая кошка, ничего не понимающая в охранном деле, выполнила свой долг до конца — загнала чужака в реку, пускай не убила, так хотя бы унизила!..

Случившееся выглядело бы комическим курьезом: надо же!.. взрослые люди испугались собаки и пострадали от кошки!.. но все знали, что никто не играл ни в какую игру, и два выпущенных на волю демона всерьез готовы были убивать. И тот, кто их выпустил, знал это и согласен был принять на себя грех.

Гости слонялись по веранде, словно потерянные, поглядывая на меня сочувственно и виновато. Мамы с ними не было: она заперлась в доме и никого не пускала.

— Что у тебя там было? — спросил дядя Костя у Забродского.

Его правая щека, расписанная следами кошачьих когтей, лоснилась от заживляющей эмульсии. Легко отделался: сочти Читралекха его своей добычей, мог бы остаться без глаз.

— Ничего особенного, — ответил Забродский. — «Вопилка-тормозилка». Всегда ношу с собой, по привычке. Полезная игрушка. А ты что подумал?

— Да я уж и не знаю, что и думать.

— Не веришь?

— Не верю.

— Показать?

— Покажи.

Забродский достал из кармана куртки блестящую металлическую коробочку и отдал дяде Косте. Тот повертел ее в руках, зачем-то потряс возле уха и со вздохом вернул.

— Однажды, это было в Нгоронгоро, на меня напала львица… — с некоторым оживлением стал объяснять Забродский, но дядя Костя выразительно промолвил:

— Понятно, — и тот сразу замолк.

— Почему ты не сказал мне, что это ты на Тайкуне налетел со своими ребятами на Климову? — спросил Консул.

— Видишь ли, Константин, я не думал, что это произведет на госпожу Климову такое тягостное впечатление…

— Произвело.

— Все было не совсем так уж и удручающе, как она могла тебе описать…

— Я думаю, все было еще хуже.

Забродский развел руками.

— Почему все требуют, чтобы их понимали, и никто не хочет понять меня? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Потому что должен быть другой способ, — жестко ответил дядя Костя.

— Мы пытаемся. Мы честно пытаемся. Вот уже пятнадцать лет, изо дня в день, из ночи в ночь, пытаемся.

— Значит, плохо пытаетесь.

— Мы делаем все, что можем. Наверное, нам не хватает ума, интеллекта, полета фантазии, но… ведь ты же не хочешь работать с нами. И другие не хотят.

— Я редко в чем отказывал вам. В особенности, когда речь заходила об… этом направлении вашей деятельности.

— Знаю, знаю и ценю это. Но тебя одного недостаточно, какой бы хороший ты ни был. И есть те, кто нам нужен, но попросту воротит нос при одном упоминании Департамента…

— Ты плохо уговаривал их. А я не могу уговорить всех. Меня просто не хватит. Но ты даже не пытаешься научиться уговаривать.

— Курва мать, мне просто никто не дает шанса уговорить себя! — шепотом вскричал Забродский. — Все такие гордые! А как быть с теми двумястами?

— Я не знаю, — сказал дядя Костя устало. — Честное слово, не знаю. Вот, посмотри, — он кивнул в мою сторону. — Простой четырнадцатилетний шалопай. Обычный человеческий детеныш. Это и есть тот, в расчете на кого ты строишь свои планы.

— Нет, не тот, — возразил Забродский. — Вот если бы тогда, на Тайкуне, он оказался у меня…

— Через четыре года он получит право принимать осознанные самостоятельные решения. И еще года через два-три, может быть, станет тем, кто тебе нужен.

— Он никогда уже не станет тем, кто мне нужен, — горько проронил Забродский. — Время упущено. Ты прав, это обычный человеческий детеныш. И он боится вида крови.

— Через четыре года, Людвик. Ни днем раньше. Он сам должен решать за себя, а не ты за него, и не я за него, и никто во всем мире, кроме него самого.

— А как же те двести?..

— Людвик, тебе пора.

Забродский суетливо, в двадцатый, должно быть, раз одернул куртку и выпрямился во весь свой невеликий росточек.

— Я бы хотел принести свои извинения госпоже Климовой за причиненные ей неудобства и переживания, — звучно объявил он.

— Валяй, — хмыкнул дядя Костя.

Забродский на цыпочках приблизился к запертой двери и деликатно постучал.

— Госпожа Климова! — позвал он.

Молчание.

— Наверное, она ушла в дальние комнаты, — растерянно предположил Забродский.

— Никуда она не ушла, — криво, здоровой половиной лица усмехнулся Консул. — Она стоит по ту сторону двери и ждет, когда ты сгинешь с ее глаз. А в руках у нее большая железная штука, и хорошо бы, чтобы это была заурядная кочерга, а не то, что я думаю. И не прикидывайся, что ты всего этого не знаешь, нас учили одни и те же учителя…

— Что же мне делать? На колени встать?

— Это было бы эффектно.

Забродский в замешательстве огляделся. Тетя Оля, вынужденно сменившая заляпанное кровью — моей кровью! — платье на известный уже уродский сарафан, в странном и малопонятном постороннему уху разговоре не участвовала, а лишь наблюдала за Забродским с безжалостным интересом. Консул, опершись задом на перила, иронически щурился. Читралекха приоткрыла потемневший от ненависти глаз. «Убить бы его», — промурлыкала она. Один я сидел мирно и бездумно, как растение. Все происходившее протекало сквозь мои мозги, не задерживаясь, как река между опор моста…

— Уговаривать, — злобно проговорил Забродский. — Все хотят, чтобы их уговаривали… упрашивали… и никто не думает, зачем это мне нужно… как будто это нужно одному мне… как будто это мне нужно больше всех… да мне это вовсе не нужно, чтобы вы знали… я жив, здоров, я в полном порядке, а те двести… Госпожа Климова! — воззвал он. — Если это так необходимо… Вот я, вот мои колени, а вот этот грязный пол веранды вашего несчастного дома…

— С чего это он грязный? — фыркнула тетя Оля.

— Оставь, Оленька, это фигура речи, — заметил дядя Костя.

Забродский шумно выдохнул и встал на колени.

— Вот я, гордый и сильный человек, стою на коленях, — сказал он. — И униженно молю вас о прощении. То, что случилось тогда, нелепо, неправильно. Этого не должно было случиться. Простите меня. Простите… Но, если бы вы согласились выслушать меня, вы поняли бы мое состояние в тот проклятый вечер, поняли бы, что дело не в моих личных качествах, не в моих скверных манерах. Все дело в судьбах совершенно посторонних, незнакомых ни вам, ни мне людей.

— Людвик, заткнись, — приказал Консул.