– Хамье сиволапое, рвань. – Морщась от пьяных криков, доносившихся через перегородку, он сидел в своем купе и в который уже раз перечитывал «Поединок» Куприна.

Господи, как же он понимал Ромашова! То же одиночество, та же убийственная обреченность, то же неприятие окружающего. Да еще классовая борьба и торжество необузданного быдла. А впрочем, поделом. Лавры командира не давали покоя? Вот и получай, веди товарищей в бой за власть Советов.

Бронепоезд стоял на станции Георгие-Афипская, загружался боевым снаряжением и ждал приказа из штаба армии. Паровозы брали воду, помощники машинистов чистили дымовые коробки, топки и прочее огневое хозяйство. Шитов и Сява похмелялись после вчерашнего, поднимали настроение перед классовыми битвами – смех за стенкой становился все громче.

– Что читаем, юноша? – Дверь без стука отворилась, и в купе вошел Иосиф Лютый, в добром расположении, слегка под хмельком. – Гм, Куприн? Старо, пошло, банально. Сентиментальная плесень, амбиции неудачника, а если вдуматься, вульгарный адюльтер, проистекающий из чувства острой половой недостаточности. Проще, юноша, надо на все смотреть, проще. Настало время и мужчинам, и женщинам, сбросив одежды, закружиться нагими у костра свободы, который зажгли мы, анархисты. Любовь к ближнему, вот что спасет этот вонючий мир, а всякие там язвы капитализма, сифилис, мягкий шанкр – пережиток, мура, дерьмо собачье.

Иосиф Лютый любил пофилософствовать, вот так, после стакана спирта, в компании идейно несозревших индивидуумов, каким ему виделся Кузьмицкий.

После обеда доставили приказ: немедленно выдвигаться в район станции Ново-Дмитриевская для оказания поддержки местным силам. Это была ошибка командарма Автономова, очередная. Силы красных и так были разбросаны по станицам – в Ново-Дмитриевской стоял Варнавский полк, южнее, в Григорьевской, находилась тяжелая артиллерия, западнее, в Афипской, пятитысячный гарнизон, пакгаузы, бронепоезда. В условиях непогоды и полного бездорожья такая растянутость фронта была недопустимой и гибельной.

«Они о чем там думают у себя в штабе? – Расписавшись и отпустив нарочного, Кузьмицкий склонился над трехверсткой, кусая вислый ус, прищурился, в сердцах бросил карандаш. – Задницей, конечно. А, плевать».

Он витиевато выругался, закурил и отдал приказ разводить пары. В Ново-Дмитриевскую так в Ново-Дмитриевскую. Хоть к черту на рога.

Однако выступить без промедления не получилось, еще не весь боекомплект был получен из пакгаузов. Пока, путаясь в складской неразберихе, погрузили снаряды и ленты к пулеметам, подняли пары, выбрались на главный путь из станционной толчеи, уже начало темнеть. Похолодало, дождь превратился в мокрый снег – хлопьями, с пятак, – шквальный ветер лихо закручивал его в бешеные кольца вьюги. Вот тебе и весна с готовыми уже развернуться почками тополей и кисточками сережек на вербах – метет так, что не видно ни зги.

«Ну и каша». Поднявшись в башню, Кузьмицкий приоткрыл блиндированный люк, сразу же зажмурился от бьющего в глаза снега, отвернул лицо, сплюнул и, громыхая железом, слетел вниз по лесенке.

– Малый ход!

Тише едешь, дальше будет. Что там впереди, за белым мельтешеньем холодного конфетти, один Бог знает. В лучах прожекторов один лишь только снег, снег, снег…

Верст через пять со стороны Ново-Дмитриевской донесся гул артиллерийского обстрела, били, судя по звуку, из шестидюймовок, затем к нему прибавилось таканье пулеметов, резкая, будто рвали коленкор, винтовочная стрельба пачками. Стало ясно, что впереди идет бой, страшный грохот его не могли уже заглушить ни истошный вой ветра, ни толстые блиндированные стены, да только не разобрать, где свои, где чужие. Что же происходит там, за молочно-белой клубящейся стеной?

А происходило вот что. Добровольческая армия с боем прорывалась к Ново-Дмитриевской, люди шли по колено в воде, телеги и пушки увязали по ступицу. По наступающим цепям била артиллерия из Григорьевской, от орудийной стрельбы гудело все вокруг, земля ходила ходуном от разрывов, шестидюймовые гранаты вздымали в небо фонтаны снега и жидкой грязи.

Быстро холодало, ветер сек лица ледяной крупой. Ноги проваливались сквозь снежную корку, глубоко уходили в липкую грязь, сапоги, чавкая, с трудом выворачивались из глины. Непогода пробирала до костей, выдувала из шинелей последние остатки тепла. На людях замерзала одежда, покрывалась ледяной коростой, в стылой слякоти коченели ноги, но, несмотря ни на что, добровольцы шли вперед – до хруста сжимая зубы, отлично понимая, что обратного пути нет.

Первым у Ново-Дмитриевской оказался офицерский полк, и его командир генерал Марков сказал:

– Вот что, ребята. В такую ночь без крыши мы все тут передохнем в поле. Идем в станицу.

И полк бросился в штыки. Боевые офицеры, не верящие ни в Бога, ни в черта, мигом опрокинули линию обороны и в рукопашной схватке практически уничтожили красноармейский Варнавский полк. Это было избиение деморализованной солдатской массы хорошо обученным и сплоченным офицерским составом – воюют не числом, а уменьем.

Когда в Ново-Дмитриевскую прибыл Корнилов со штабом, все уже было кончено, победители устраивались на ночлег. Кое-где полыхали пожары, пахло кизяком, порохом и бойней – истоптанное снежно-грязное месиво было сплошь в кровавых разводах, из разбитых окон станичного правления, где раньше размещался ревком, выходил клубами черный дым – доброармейцы угостили комиссаров из трехдюймового орудия в упор. На улицах повсюду валялись трупы, пленных в этом бою никто не брал.

А большевистские командиры все продолжали совершать ошибки. Уже после того, как погиб красноармейский Варнавский, ему на помощь послали второй Кавказский полк и сводный отряд матросов, которые на ночь глядя прошли десять верст по сплошным болотам, потеряли до двух рот утонувшими и замерзшими и сумели лишь захватить несколько повозок с ранеными доброармейцами.

Бронепоезд между тем протащился еще с пару верст и встал на возвышенности: дальше ехать было опасно – взорвут белые пути, и все, капкан, амба. Шум боя постепенно стихал, потихоньку сходил на нет, еще немного постреляли из винтовок, вразнобой, и наступила тишина, только ветер по-прежнему завывал в степи да стучала по крыше ледяная шрапнель.

– Ну, что будем делать? – Зевнув, Кузьмицкий вытащил кисет, закурил, повернулся к Шитову, с важным видом подкручивавшему усы. – А, комиссар?

Спросил равнодушно, так, для порядка – ему было все равно. Хотелось поскорей уйти к себе и заснуть, в тяжелой голове вертелись одни и те же дурацкие строчки из песни: «В Красной армии штыки чай найдутся, без тебя большевики обойдутся…»

– А что тут долго думать. – Шитов встал, сладко потянувшись, сунул большие пальцы за ремень, спустив его на самые бедра. – За бортом хоть глаз выколи. Вдарить пару раз из главного калибра да ленту извести для очистки революционной совести. Верно, братишечка? – Он подмигнул Сяве, и губы его искривила пьяная шальная ухмылка: – Слышал команду? Прицел сто десять, трубка девяносто! К чертям! И свистни на камбуз насчет пожрать.