Я тоже поднимаюсь, собираясь отправиться домой. Я открываю входную дверь и оглядываюсь, чтобы увидеть Джонаса. Он направляется к машине, но внезапно останавливается, не отрывая глаз от земли, и произносит:

– Нужно забрать Элайджу. – Затем смотрит прямо на меня, и сложно сказать, сдерживает ли он слезы или синева его глаз всегда кажется такой глубокой с этого ракурса. – У тебя все будет хорошо?书

У меня вырывается наполовину искренний смешок. Слезы на щеках еще не высохли, оставив мокрые дорожки, а он спрашивает, все ли у меня будет хорошо? У меня уже неделю как все очень плохо. Но я пожимаю плечами и говорю:

– Жить буду.

Джонас колеблется, будто хочет произнести что-то еще, однако просто разворачивается и уходит. Я закрываю дверь.

– Что ему было нужно?

Я поворачиваюсь и вижу в коридоре Клару.

– Ничего, – отвечаю я, пожалуй, чересчур поспешно.

– Как он поживает?

– Нормально, просто… Тяжело растить ребенка одному. У него были вопросы.

Я не самый лучший обманщик, но фактически я и не лгу. Наверняка Джонасу непросто ухаживать за младенцем почти без всякой помощи. Это его первый опыт, а он к тому же только что потерял Дженни. Помню, дочь была совсем маленькой, Крис учился на очном отделении, а оставшееся время проводил на работе. Я и сама испытала, что значит растить ребенка практически без поддержки.

Согласна, племянник гораздо спокойнее, чем была Клара. Они очень похожи внешне, но характеры кардинально отличаются.

– У кого сейчас Элайджа?

Я слышу вопрос, но внезапная мысль полностью его затмевает. В голове крутится фраза: «Они очень похожи».

Я вынуждена схватиться за стену, чтобы не упасть после поразившего меня как током озарения.

– Зачем вы уезжали? – продолжает интересоваться дочь. – Где были?

Элайджа ни капли не похож на Джонаса. Он выглядит точь-в-точь как маленькая Клара.

– Мам, – дергает она меня за рукав, пытаясь добиться реакции.

Она же, в свою очередь, вылитый Крис.

Кажется, что на меня сейчас обрушится потолок. Я отмахиваюсь от дочери, зная, что если попытаюсь соврать, то она немедленно меня раскусит.

– Ты еще наказана. Ступай в свою комнату.

– Мне нельзя находиться в гостиной? – озадаченно переспрашивает она.

– Клара, уйди! – жестко приказываю я, отчаянно желая как можно быстрее ее прогнать, чтобы не разреветься прямо перед ней.

Дочь выбегает, проносится по коридору и хлопает дверью спальни.

Я ухожу к себе, закрываю дверь и падаю на кровать.

Словно потери мужа и сестры было недостаточно, на меня продолжают сыпаться один за другим удары судьбы. И каждый больнее предыдущего.

Клара

Я ухожу из дома, как только слышу, что дверь в комнату матери закрывается. Покидать спальню мне нельзя, поэтому уверена, что заработаю продление наказания, но сейчас мне все равно. Не могу сидеть в четырех стенах больше ни минуты. Все напоминает об отце. А когда я вижу мать, то она сидит и просто смотрит в одну точку.

Или срывает на мне злость.

Знаю, что ей плохо, но это касается не только ее. Я всего лишь спросила, где сейчас Элайджа и куда они с Джонасом ездили, но она просто перешла все границы.

Неужели так будет всегда? Теперь, когда папы не стало, она чувствует необходимость вести себя со мной еще строже. Что это вообще за наказание: запрет выходить из комнаты в гостиную?

Мама отняла мой телефон, поэтому отследить меня больше не выйдет. Чтобы она не вызвала полицию, я оставила записку со словами: «Мне очень плохо. Иду к Лекси на пару часов, но вернусь к десяти». Я добавила первую фразу, так как решила, что это послужит мне лучшим оправданием. Горе – противная штука, но в качестве отмазки просто бесценно.

Я еду к Лекси, надеясь ее застать, но подруги нет дома.

Теперь я сижу в припаркованной на стоянке кинотеатра машине и смотрю на пикап Миллера.

Меня не покидает мысль, что было бы неплохо отвлечься на полтора часа и притвориться – внешнего мира не существует. Но теперь, когда я знаю, что Адамс сегодня работает, заходить внутрь желание пропадает. Будет выглядеть так, словно я его преследую и явилась в надежде застать его.

А может, так оно и есть? Сама уже не уверена.

В любом случае не могу же я теперь перестать ходить в кино только потому, что у него есть девушка? И тем более меня не остановит мысль, что наша встреча может выйти неловкой.

В конце концов, он купил мне наркотики. Куда уж хуже.

Касса, продающая билеты напрямую в автомобиль, закрыта, но я вижу, что Миллер внутри. Он протирает прилавок в буфете, пока Стивен, у которого была приобретена травка, сметает разбросанные на полу хлопья попкорна.

В фойе никого нет, поэтому, когда я открываю дверь, они оба смотрят на меня.

Миллер слегка улыбается и прекращает вытирать стойку. Меня охватывает нервное предвкушение, которое куда сильнее, чем я ожидала.

Парень облокачивается на столешницу ладонями и наклоняется вперед, когда я подхожу.

– Думал, тебя накажут.

– Так и есть, – пожимаю я плечами. – Отобрали телефон и отправили в ссылку. – Я тянусь за меню над его головой. – Я сбежала.

– Последний сеанс начался минут тридцать-сорок назад, – со смешком произносит Адамс, – но можешь выбрать зал. В четвертом меньше всего народа.

– А что там показывают?

– «Шоссе». Боевик.

– Жуть. Мне подойдет. – Я достаю деньги из кармана, но он лишь отмахивается.

– Не надо. Члены семьи смотрят бесплатно. Только если спросят, ты – моя сестра.

– Я бы лучше заплатила, чем врала о нашем родстве. – Миллер лишь смеется в ответ.

– Что будешь пить? – спрашивает он, доставая большой картонный стакан.

– «Спрайт».

Он вручает мне сначала напиток, а потом протягивает смоченную в раковине салфетку. Я лишь недоуменно смотрю на него.

– У тебя вот здесь, – парень проводит пальцем по щеке, – тушь размазалась от слез.

– А. – Я вытираю потекший макияж. Даже не помню, как красилась. По-моему, сейчас я все делаю на автопилоте, не замечая собственных поступков. Даже не осознавала, что плачу. Может, я до сих пор реву? Сложно сказать наверняка. Чувство вины от переписки с тетей Дженни, пока она была за рулем, вкупе с болью потери сразу двоих близких ощущаются так остро, словно мне никогда не станет легче. Раньше я рыдала только по ночам, теперь же не могу остановиться и днем. Была надежда, что со временем горе ослабеет, но пока становится все хуже и хуже. Сердце давит на грудь, словно готово лопнуть, если произойдет хоть еще одна крошечная трагедия.