Я закрыл глаза и сидел так минут пять. «Жука» мотало то вправо, то влево — похоже, Феликс ехал без рук.

— Можешь открывать.

Я открыл. Рядом со мной сидел согбенный старец в грубых очках. Острый подбородок упирается в грудь, отвисшая нижняя губа перекошена вправо. Белоснежные кудри сменились седоватыми космами. Вместо белого пиджака с розой на лацкане на нем был потертый жакет, и усы выросли, седые и жидкие, и улыбка стала другой, жалкой и робкой, а челюсть беззубо запала.

— Под сиденьем у тебя — Пурим для тебя. — Даже голос стал другим, тонким и надтреснутым.

— Феликс? — не поверил я.

Это был просто другой человек. Даже дыхание у него стало коротким и свистящим, а нос — большим и красным. Совершенно невозможно было узнать в нем Феликса — ягуара с хищными искрами в глазах. Я нагнулся и вынул из-под своего сиденья большой бумажный пакет. Внутри оказались юбка, кофта и девчачьи сандалии. И парик с длинной черной косой.

— Ни за что на свете я это не надену!

Феликс молча пожал плечами. Я с отвращением прикоснулся к косе. Кто знает, чья она была раньше? А если ее прежняя владелица уже умерла? Как только люди могут напяливать такую дрянь себе на голову!

Еще одна полицейская машина с воем промчалась мимо нас.

— Упрямая, упрямая полиция, — прицокнул языком Феликс, — сумасошедшие, одно слово. Может, уже повыясняли, что происходило в поезде?

И насмешливо кашлянул.

Внутри меня метались слова, которые Феликс успел сказать, прежде чем мы покинули берег: «Да, я достаточно хорошо знавал твою маму. Знавал твою маму даже до того, как она знакомилась с твоим отцом». Твоя мама и твой отец. Одним предложением, объединив их, Феликс создал мне семью — нормальную семью, состоящую из отца и матери, супружеской пары.

— Твоя мама была очень сильная женщина, — так он сказал. — И очень красивая. У нее была сила, которая есть у очень красивых людей.

Мне показалось, что он с большим тщанием подбирает слова и что это не было в полной мере комплиментом, так осторожно он это произнес. Я не осмелился переспросить. «Очень сильная и очень красивая». Что значит «сильная»? Сильная душевно? «И очень красивая». То есть у Габи нет никаких шансов. «У нее была сила очень красивых людей». Что это значит? Что она была жесткой? Как отец? Любила все делать в одиночку и по-своему? Чтобы никто не лез в ее дела и не говорил ей, как надо? Я не спросил, и Феликс замолчал. На той единственной фотографии, которая сохранилась у нас дома, она действительно красавица: сидит, а отец выглядывает из-за ее плеча. Лицо у нее живое и трепетное. Длинные черные волосы разбросаны по плечам, как будто в тот момент, когда делали снимок, подул ветер. Широко расставленные глаза блестят, как у ребенка.

Из-за этих странных глаз мне всегда казалось, что это не фотография, а рисунок. И кто-то криво обрезал ее снизу и сбоку, как будто хотел спрятать стул, на котором сидела Зоара. Зачем? На чем она сидела? Почему вокруг сплошные тайны? Иногда, когда я искал что-нибудь у отца в ящиках стола, я натыкался на эту обрезанную фотографию. Она всегда была перевернута изображением вниз. Фотография или рисунок? Глаза казались преувеличением художника. Но волосы на портрете были как настоящие. Все-таки фото? Но кто его обрезал? И какой такой силой обладают очень красивые люди? Я не спрашивал. Сидел рядом с Феликсом в машине и молчал. Вся судьба моя заключалась теперь в его устах, там хранились ответы на великое множество вопросов, которых я не смел задать. А ведь мой отец тоже был на фотографии, обнимал ее, и смотрел не на фотографа — на нее, на ее рот, и улыбался неловко, копировал, сам того не сознавая, ее сумасшедшую улыбку, будто хотел научиться у нее быть таким же свободным и диким… Солнце ушло в море. Феликс по-прежнему молчал. Молчал и я. А ведь стоило мне задать еще несколько вопросов — и я бы все узнал. Но я вдруг понял, что не готов узнать все вот так, в один миг.

— Если хочешь, я могу рассказывать тебе… — начал Феликс.

— Потом, — быстро ответил я. — Потом ты еще расскажешь мне, что значит это твое «слишком жесткая». Но не сейчас.

— Подожди, я ведь не говаривал «слишком жесткая»…

— Ну, или как там ты сказал. Не важно. Потом, ладно?

Феликс, все еще сидевший на песке, взглянул на меня снизу и сказал:

— Да, я тоже подумываю, что лучше подождать для этого рассказа. Может, после ужина?

— Давай. — Я и вправду проголодался. — Пойдем отсюда. — У меня уже пятки горели поскорей куда-нибудь отправиться.

— Ты сам порешай, когда захочешь слышать. — Феликс внимательно вгляделся в меня. — Это ведь твой рассказ.

— Вот я и говорю — «не сейчас».

— И про их дворец, и про их лошадей — все не сейчас?

Ой, нет.

— Лошадей?

— Так точно! И как будто дворец. На высокой-высокой горе. Без людей. Поблизку от границы. Твой отец построил для нее.

— Дворец? Настоящий дворец? — Ноги мои подкосились, и я опустился на песок рядом с ним.

— Ну, не такой дворец, как румынского короля или Наполеона. Но для них он был дворец.

Ей-богу, у меня сейчас нет сил. Сейчас он начнет мне рассказывать, как они жили вместе и каким был мой отец при Зоаре, и я пойму, что не знал не только своей матери — что я и о собственном отце знаю очень немного. Чем я вообще занимался всю жизнь? Каким-то несчастным розыском. Часами, днями, неделями, месяцами ни о чем не думал, все это время валялся на кровати и таращился в потолок. Что же отец для нее построил? И почему именно на горе, и почему на границе? И откуда вдруг взялись лошади?

— Ну что ж, это особый рассказ. — С этими словами Феликс достал из кармана кожаный кошелек и принялся набивать его песком. — Твой отец позабрал Зоару на дальнюю гору, поблизку от границы Иордана, и поокруг были только горы, и ветер, и звери, и волки, и там он сделал такое место, где она была королева, а он король, а люди туда не приходили, боялись, а твой отец охранял ее там…

Лицо его смягчилось. Я, сжавшись, слушал.

— И у них там были лошади, и козы подавали молоко, а овцы — шерсти. — Набив кошелек песком, Феликс начал набивать им карманы пиджака, а я по-прежнему ничего не спрашивал и ничего не понимал, у меня не было даже сил вникнуть ни в его рассказ, ни в его действия. — И они не хотели там ни телефона, ни электричества и были как в райском саду…

Да нет же — я замотал головой, чтобы вытряхнуть из себя всю эту историю, все эти невыносимые сюрпризы, нет, я не хочу, не сейчас, я боюсь поверить, что вот такими они были. Что когда-то все было вот так. Мне еще рано представлять их такими. Я должен привыкнуть. Дайте мне время. До меня вообще медленно доходит, а это слишком разрывает мне душу, все эти горькие новости…

— Как она мчалась на лошади, твоя мать, как летала…

Лошадь это была, бестолковый Нуну, лошадь, а не стул. На той фотографии она сидела верхом, а потом отец отрезал лошадь. Все отрезал: и лошадь, и гору, и всю их жизнь. И Зоару.