Что же касается Брайанта, которого он решил по-прежнему называть Барнардом, то история его авантюры и разоблачения мгновенно отошла на задний план — за исключением одной-единственной фразы: «вся игра пошла наперекосяк». Она запала Конвею в память и казалась исполненной гораздо большего смысла, нежели тот, какой, вероятно, вкладывал в нее американец. В равной степени это относилось не только к американской бирже и финансовым корпорациям, но к Баскулу, Дели и Лондону, войне и Британской империи, консулатам, концессиям и банкетам в Доме правительства. Надо всем, что напоминало о внешнем мире, витал смрад разложения. Просто фиаско Барнарда было обставлено более эффектно. Вся игра безусловно пошла наперекосяк, разве что главных игроков не сажают на скамью подсудимых. Финансистам в этом отношении повезло меньше.

В Шангри-ла все было объято глубоким покоем. На безлунном небосводе ярко сияли звезды, а купол Каракала окутывала бледно-голубая дымка. Конвей подумал, что если бы поменялись сроки и носильщики прибыли сию минуту, он вряд ли заплясал бы от радости. «И Барнард, наверное, тоже, — улыбнулся он про себя, — даже забавно, честное слово». Внезапно Конвей осознал, что продолжает испытывать симпатию к Барнарду. В конце концов сто миллионов долларов слишком большая сумма, чтобы из-за нее упрятать человека за решетку. Гораздо проще упрятать воришку, стянувшего часы. Да и вообще, как можно потерять сто миллионов? Пожалуй, лишь в том смысле, в каком министр может без задней мысли объявить, что ему «дали Индию».

Потом Конвей снова подумал о расставании с Шангри-ла после прибытия носильщиков. Ему представился долгий и трудный путь и финальный момент — прибытие в какое-нибудь плантаторское бунгало в Сиккиме или Балтистане — момент безумно радостный и все же, наверное, немного грустный. Первые рукопожатия и знакомства; первые коктейли на клубных верандах; плохо скрытое недоверие на бронзовых от загара физиономиях; в Дели — непременная аудиенция у вице-короля и главнокомандующего, почтительные поклоны слуг в тюрбанах; составление и отправка бесконечных отчетов. Возможно, даже вызов в Лондон, в Уайт-холл; развлечения на палубе тихоокеанского лайнера; пожатие дряблой ладони замминистра; интервью в газетах; настойчивые, игривые и трепетные голоса дам: «А правда ли, мистер Конвей, что вы в Тибете…» Одно можно предсказать совершенно точно: приглашения на обед с рассказами о пережитом ему обеспечены как минимум на год. Принесет ли это радость? Конвею вспомнилась фраза из записок Гордона[19] в последние дни битвы за Хартум: «Лучше быть дервишем у Махди[20], чем каждый вечер являться на званые обеды в Лондоне». Антипатия Конвея к званым обедам была не настолько сильна — он лишь предвидел, что рассказы о Тибете в прошедшем времени ему наскучат и немного опечалят. Посреди этих размышлений Конвей внезапно заметил приближавшегося Чанга.

— Сэр, — торопливо зашептал тот, — мне выпала честь сообщить вам важную новость…

«Так значит, носильщики все-таки прибыли раньше срока» — было первой мыслью Конвея. Как странно — он совсем недавно думал об этом. Его передернуло, хотя известие и не было совсем неожиданным.

— Да, я слушаю.

Волнение Чанга, казалось, вот-вот перейдет все мыслимые при свойственном ему хладнокровии пределы.

— Достопочтенный сэр, поздравляю вас. Я счастлив, что в некотором роде причастен к этому. Верховный лама принял решение после моих убедительных и настойчивых рекомендаций. Он желает видеть вас сей же час.

Конвей посмотрел на китайца испытующим взглядом.

— Вы выражаетесь непонятнее, чем обычно, Чанг. Что случилось?

— Верховный лама послал меня за вами.

— Понимаю. Но суетиться-то зачем?

— Затем, что это неслыханно, даже я не ожидал. Вы здесь всего две недели, и теперь он готов принять вас. Совершенно невероятный случай.

— Я все-таки не возьму в толк. Хорошо, я увижу вашего Верховного ламу. И что дальше?

— Разве этого мало?

— Ни в коем случае, уверяю вас, — рассмеялся Конвей, — не сочтите меня невежливым. Вообще-то я сначала подумал о другом, ну да ладно. Конечно же, я польщен и буду счастлив познакомиться с этим джентльменом. Когда назначена встреча?

— Прямо сейчас. Меня послали за вами.

— Не слишком ли поздно?

— Это не имеет значения. Дорогой сэр, очень скоро вы многое узнаете. Осмелюсь выразить личное удовлетворение, что этот период, всегда неприятный, остался позади. Поверьте, я испытывал неловкость всякий раз, когда был вынужден уклоняться от ответов на ваши вопросы — крайнюю неловкость. Радуюсь при мысли, что эти неприятности никогда больше не повторятся.

— Вы чудак, Чанг, — сказал в ответ Конвей. — Идемте, не объясняйте ничего больше. Я готов, и спасибо за добрые слова. Показывайте путь!

Внешне Конвей сохранял полное спокойствие, но за его невозмутимостью скрывалось нетерпение, возраставшее по мере того, как он следовал за Чангом по пустынным дворикам. Если китаец не шутит, то перед ним вот-вот раскроется тайна. Скоро станет ясно, так уж ли нереальна теория, которую он начал постепенно выстраивать.

Как бы то ни было, ему наверняка предстоит весьма интересная беседа. В свое время Конвею доводилось быть представленным многим влиятельным особам, которые интересовали его чисто умозрительно, и в своих суждениях на их счет он, как правило, не ошибался. Кроме того, Конвей обладал ценным умением с легкой непринужденностью отпускать комплименты на малознакомых языках. Впрочем, на сей раз ему, наверное, предстоит в основном слушать, а не говорить. Он заметил, что Чанг ведет его через незнакомые полуосвещенные комнаты, очень симпатичные с виду. Винтовая лестница уперлась в дверь, китаец постучал, и ее моментально открыл, очевидно, специально дежуривший тибетский слуга. Верхние монастырские покои были декорированы с таким же изысканным вкусом, что и нижние. Отличал их сухой, щекочущий ноздри душный воздух, как будто все окна были закупорены и на полную мощность включено паровое отопление. Дышать становилось все труднее и труднее. Но наконец Чанг остановился перед дверью, за которой, судя по ощущениям, вполне мог находиться вход в турецкую баню..

— Верховный лама даст вам личную аудиенцию, — прошептал Чанг, пропуская Конвея, и совершенно незаметно удалился. Конвей стоял в нерешительности, стараясь приноровиться к духоте и полутьме; прошло несколько секунд, прежде чем он освоился. Затем перед ним постепенно возникли очертания комнаты с низким потолком, темными занавесями и простой обстановкой — стол и несколько кресел. В одном из кресел сидел маленький, сморщенный и бледный как тень человечек, как будто сошедший с выцветшего старинного портрета. От всей его фигурки веяло классическим благородством, и можно было подумать, что, несмотря на физическое присутствие, он, будто порождение высших миров, полностью отрешен от окружающего. Конвей поразился и собственной обостренной реакции на увиденное: он пытался понять, почему… возможно, на нее повлияла почти осязаемая духота.