– Медицина бессильна что-либо предпринять. Не иначе, как помирает ваша бабочка.

– От какой же, спрашиваю, болезни? Извините за нескромный вопрос.

– Это, говорит, медицине опять-таки неизвестно.

Дал все-таки лекарь порошки и уехал.

Положили мы порошки за образа – не помогает. Брендит баба и мечется и с печки падает. И к ночи помирает.

Взвыл я, конечно. Время, думаю, горячее, тут и косить, тут и носить, а без бабы немыслимо. Чего делать – неизвестно. А ежели, например, жениться, то опять-таки на ком это жениться? Которая, может, и пошла бы, да неловко ей наспех. А мне требуется наспех.

Заложил я лошадь, надел новые штаны, ноги вымыл и поехал.

Приезжаю в «Местечко». Хожу по знакомым.

– Время, говорю, горячее, разговаривать много не приходится, нет ли, говорю, среди вас какой ни на есть захудалой бабочки, хотя бы слепенькой. Интересуюсь, говорю, женитьбой.

– Есть, говорят, конечно, но время горячее, браком никто не интересуется. Сходите, говорят, к Анисье, к солдатке, может, ту обломаете.

Вот я и пошел.

Прихожу. Смотрю – сидит на сундуке баба и ногу чешет.

– Здравствуйте, говорю. Перестаньте, говорю, чесать ногу – дело есть.

– Это, отвечает, одно другому не мешает.

– Ну, – говорю, – время горячее, спорить с вами много не приходится, вы да я, нас двое, третьего не требуется, окрутимся, говорю, и завтра выходите на работу снопы вязать.

– Можно, – говорит, – если вы мной интересуетесь.

Посмотрел я на нее. Вижу – бабочка ничего, что надо.

Полная и работать может.

– Да, – говорю, – интересуюсь, конечно. Но, говорю, ответьте мне, все равно, как на анкету, сколько вам лет от роду?

– А лет, – отвечает, – не так много, как кажется. Лета мои не считаны. А год рождения, сказать не соврать – одна тыща восемьсот восемьдесят шестой.

– Ну, – говорю, – время горячее, долго считать не приходится. Ежели не врете, то ладно.

– Нет, – говорит, – не вру, за вранье бог накажет. Собираться, что ли?

– Да, – говорю, – собирайтесь. А много ли имеете вещичек?

– Вещичек, – говорит, – не так много: дыра в кармане да вошь на аркане. Сундучок да перина.

Взяли мы сундучок и перину на телегу. Прихватил я еще горшок и два полена, и поехали.

Я гоню лошадь, тороплюсь, а бабочка моя на сундучке трясется и планы решает, как жить будет да чего ей стряпать, да не мешало бы, дескать, в баньку сходить, три года не хожено.

Наконец приехали.

– Вылезайте, – говорю.

Вылезает бабочка с телеги. Да смотрю, как-то неинтересно вылезает – боком, вроде бы хромает на обе ноги. Фу ты, думаю, глупость какая!

– Что вы, – говорю, – бабочка, вроде бы хромаете?

– Да нет, – говорит, – это я так, кокетничаю.

– Да как же, помилуйте, так? Дело это серьезное, ежели хромаете. Мне, – говорю, – в хозяйстве хромать не требуется.

– Да нет, – говорит, – это маленько на левую ногу. Полвершка, говорит, всего и нехватка.

– Пол, – говорю, – вершка или вершок – это, говорю, не речь. Время, говорю, горячее, мерить не приходится. Но, говорю, это немыслимо. Это и воду понесете – расплескаете. Извините, говорю, обмишурился.

– Нет, – говорит, – дело заметано.

– Нет, – говорю, – не могу. Все, говорю, подходит: и мордоворот ваш мне нравится, и лета – одна тыща восемьсот восемьдесят шесть, но не могу. Извините – промигал ногу.

Стала тут бабочка кричать и визжать, драться, конечно, полезла, не без того. А я, тем временем, выношу полегоньку имущество на двор.

Съездила она мне раз или два по морде – не считал, а после и говорит:

– Ну, говорит, стручок, твое счастье, что заметил. Вези, говорит, назад.

Сели мы в телегу и поехали. Только не доехали, может, семи верст, как взяла меня ужасная злоба.

Время, думаю, горячее, разговаривать много не приходится, а тут извольте развозить невест по домам.

Скинул я с телеги ейное имущество для потехи и гляжу, что будет. А бабочка не усидела и за имуществом спрыгнула. А я повернул кобылку и к лесу.

А на этом дело кончилось.

Как она дошла домой с сундуком и с периной – мне неизвестно. А только дошла и через год замуж вышла.

Много ли, товарищи, нынче хороших агитаторов. Да почти и нет никого. По пальцам перебрать можно. Я вот, да... Да больше и нет никого. Керенский вот еще, говорят, способный агитатор...

Очень немного этих самых хороших агитаторов. Это конечно труднейшая штука – агитация. Громадную башку надо иметь на плече.

Другой агитатор выйдет и начнет пустяки лепетать: дескать, тут Россия, а тут Китай... Тут Европа, а тут вообще.

Народ этого не любит, народу факты подавай.

Я вот поехал в отпуск в деревню. А комендант этакий старый революционер с пятого года мне и говорит: ты, говорит, братишка Косоносов осчастливь отечество – поагитируй в деревне насчет воздушного флота. Пущай мужички, так их за ногу, сложатся на ероплан.

Ладно, говорю, можно.

Приехал в деревню, собрал мужичков, подошел ближе к массам и говорю враз:

– Развивается, – говорю, – товарищи крестьяне. Что есть, то есть, не спорю. Строят еропланы и летают после по воздуху. Ну а иной, конечно, не удержится, бабахнет вниз. Факт такой был. Летчик Михаил Иванович Попков. Взлететь взлетел, а после, как бабахнет, аж кишки врозь.

Вижу мужички мои насторожились, слушают. Потому факты им сообщаю. Иные мужички даже рассуждать стали, – дескать, отчего не упасть, не птица ведь.

А я и говорю.

– Конечно, говорю, братцы, не птица. Птица – та упадет. Ей хоть бы хрен – отряхнулась и дальше. А тут накось, выкуси... Другой вот тоже летчик тов. Ермилкин. Полетел честь честью, а после в моторе порча... Как бабахнет... А то один на деревья сверзился. И висит, что маленький. Испугался, блажит. Умора... А то, говорю, товарищи крестьяне, тоже из фактов, – корова под пропеллер сдуру сунулась. Раз и раз – чик-чик и на кусочки. Где рога, а где вообще брюхо – распознать невозможно. Собаки тоже бывает попадают.

Вижу совсем мужичков фактами пришиб. Стоят и даже авиацией интересуются:

– И лошади, спрашивают, родимый попадают.

– И лошади, говорю, очень просто.

– И что ж, – спрашивают мужички меня, – развивается это?

– Развивается, говорю, товарищи крестьяне. Вы этого соберитесь всем миром и жертвуйте после.

А теперь мужички собирают на ероплан.