— Это говорите вы, дочь моя, поехавшая на бал, куда — я вас предупреждал! — не стоило бы являться.

— Ваши предчувствия начинают меня угнетать.

— Три знака уже было, — он воздел указательный палец к потолку. — Три!

— И что?

— Следует подумать.

Я застонала и собиралась сказать, что вечно он меня путает, когда вернулась мачеха.

В итоге все отправились спать. Я легла в постель, думая, что глаз не сомкну, и уснула в ту же секунду. Во снах меня преследовал гигантский скорпион, я убегала, убегала, а когда он меня настиг, то превратился в отца Реми и аккуратно взял за горло.

Я проснулась в семь часов утра с колотящимся сердцем, с ужасом поняла, что проспала, прислушалась: тишина. Ни шороха, ни звука, второй этаж мертво молчит. Я поднялась и выглянула в окно: никаких признаков рассвета, идет проливной дождь. Что ж, тем лучше для моей цели.

Я принялась одеваться, не зажигая свечи, — огня в камине вполне хватало.

Слуги, конечно же, уже встали, в прихожей я встретила зевающего Дидье и спросила, не видел ли он отца Реми.

— Как же, госпожа, видел, — Дидье почесал розовую заспанную щеку. — Священник уж полчаса как уехал, попросил у графа одну из наших лошадей и уехал.

— Вели карету подавать, — бросила я.

— Так рано, госпожа?

— Не рассуждай, вели.

Я опаздывала, безбожно опаздывала, одна надежда на то, что отец Реми плохо знает Париж и заплутает где-нибудь, тогда у меня есть шансы успеть к началу дуэли.

Карету подали спустя четверть часа, Дидье помог мне забраться внутрь и убрал лестницу. К этому моменту я опаздывала неотвратимо, полагаться на рассеянность отца Реми не приходилось, и я велела кучеру ехать как можно быстрее.

Уже светало.

Что за чувство гнало меня вперед, заставляло нестись сломя голову туда, где меня вовсе не ждали? Теперь я знаю, тогда же мучилась неопределенностью. Сентябрь подходил к концу, совсем скоро будет главное событие в моей жизни, а я пытаюсь уберечь от дуэли человека, с которым познакомилась три недели назад.

Священника.

Я ощущала себя глупой: так нельзя поступать, я ломаю все свои принципы — я в этой жизни дерусь только за себя. Но чувства, непонятные еще мне самой, бесконечно сильные, побороли доводы разума. Мне было важно знать, что он жив, что с ним ничего не случилось, ведь если случится — я в этом виновата: никто не заставлял меня тащить его на балкон. А отец Реми оберегал меня, следуя своему жизненному укладу, его своеобразная доброта и та свобода мыслить, которую он предоставил мне, не пытаясь напичкать обычными церковными пилюлями, — .все это заслуживало если не уважения, то благодарности. Ради меня он пошел на нарушение правил, обрядился Доктором Грациано, принял вызов на дуэль… Его внимание ко мне, его утонченное понимание — все это затягивало, словно песня сирены.

Экипаж застрял на перекрестке, где не могли разъехаться две телеги, я слышала, как кучер ругается с горожанами, сыплются бранные слова. Отодвинув занавеску, я увидела кусок залитой дождем улицы, лавку пекаря, на пороге стояла девушка, кутавшаяся в шаль, и пела. Слова песенки вплетались в шорох ливня.

Я, с этой свадьбы возвратясь,

Хоть веселилась и плясала,

Была печальна и устала

И на лужайке у ручья

Вздремнула: птичка пела оду,

Хваля весну, любовь, природу…

Вдруг слышен шепот сквозь журчанье:

«Она — его, а ты — ничья!

Ах, если б снова жизнь сначала

Так потекла, что был бы он

Со мною вместе и влюблен!» —

Нет, вечен, видно, женский жребий:

Рожать детей, печась о хлебе!

Не верьте птицам: c'estlavie—

В поту трудиться без любви…

Так мне чужой обряд венчальный

Смысл бытия открыл печальный[17].

Карета дернулась и покатила дальше, оставляя позади девушку, которую я никогда больше не увижу, и ее нерадостный и искренний напев.

Колеса стучали по камням, затем — по дороге. В деревушке Клиши-ла-Гаренн, рядом с которой вольготно раскинулись королевские охотничьи угодья, я никогда не бывала, однако кучер вез уверенно. Совсем рассвело, дождь только усиливался. В окно я увидела церковь, новую, судя по всему, и низкие домишки, мы свернули вправо, и почти сразу же карета остановилась. Послышался звонкий шлепок: кучер спрыгнул с лошади и постучал в дверцу, я приоткрыла ее.

— Дальше не проедем, госпожа, — извиняющимся тоном сказал кучер, на полях его шляпы висели капли, мокрыми были густые усы. — Слишком узко, если там в конце поляны нет, можем и не развернуться.

— Ладно, — сказала я. — Помоги мне выйти.

Он помог мне выбраться. Я тут же испачкала юбки дорожной грязью, но это меня мало волновало. Тот, высокий, сказал, что ехать нужно направо и до конца; далеко ли цель, дойду ли я? Нечего гадать: я решительно двинулась по узкой дороге.

— Мне пойти с вами, госпожа? — крикнул мне в спину кучер.

— Нет, — ответила я, — останься с лошадьми.

На ходу я надела маску, свою вчерашнюю маску Коломбины, — если дуэль состоялась, как и планировали, не стоит сводить на нет попытки отца Реми сохранить инкогнито. Сначала я шла, потом побежала. Дорога все вилась и вилась, капюшон упал с моей головы, и дождь ударил в лицо, потек ненастоящими слезами. Волосы расплелись — сегодня я укладывала их сама и, конечно, сделала это плохо. Мокрые пряди прилипли ко лбу, особо нахальные — к губам, я с отвращением их сплюнула.

Дорога уперлась в живую изгородь, у которой скучали четыре лошади. Одну я узнала — чалая Изабо, из нашей конюшни. По тропинке мимо лошадей я побежала дальше, едва не спотыкаясь о выступающие корни дубов, которых здесь росло видимо-невидимо. Вылетела на широкую поляну, окруженную все той же живой изгородью, и остановилась, словно наткнувшись на стену.

Посреди поляны на толстых палках был растянут широкий полог, защищавший от дождя кусок пожелтевшей травы. Прямо на земле была расстелена скатерть, на ней лежал румяный хлеб, сыр, мясо какое-то, стояли винные бутылки, а вокруг этого импровизированного стола расположились трое мужчин в масках и оживленно беседовали — зрелище, надо сказать, престранное. Пикник разбойников. Холст, масло, тысяча шестьсот тридцать пятый год.

Худую спину отца Реми в светском темно-сером камзоле я издалека узнала. Один из дуэлянтов заметил меня и сказал что-то другим, все трое обернулись и уставились, как на сошедшую к ним с небес Мадонну.

— Коломбина! — сказал тот, высокий.