Однако мне не с кем было поделиться своим мнением, кроме Брюса. Я сидела дома. Не протестовала, не наблюдала за митингом, не писала о нем. Я увидела демонстрацию по телевизору, как мог бы увидеть житель Омахи и Брюсселя — как будто всё это происходило на другом конце света. Однако митинг был всего в паре миль от нас, в переулках, которые я наизусть знала, до последней трещины. И мы, двое журналистов, не писали о нем для местной газеты, не проживали его, мы просто смотрели телевизор.

На следующее утро около одиннадцати Люси обедала: поджаренный тост, малина, курица, нарезанная кусочками. Я читала «Нью-Йорк тайме» (среда, ресторанная хроника) и смотрела, как она разбрасывает малину по всей кухне. Брюс опять сидел в кабинете и работал над своей нескончаемой статьей о дамбах. Тут на пороге возникла Лиза, худенькая и невозможно красивая, с зализанными светлыми волосами. На шее у нее был слинг, а в слинге сидел младенец — ее четвертый отпрыск. Малыш был симпатичным тоже до невозможности: большая круглая головка, сияющие зеленые глаза. Старшие были в саду.

— Господи, почему ты всегда запираешь дверь черного хода? — спросила она, распахивая дверь ногой и врываясь в мою крошечную кухню, где ей почти не было места развернуться.

— Брюс не любит, когда двери открыты, — ответила я.

— Мы наши никогда не закрываем. Привет, Люси. — Она взяла кусок тоста и съела. Ее малыш Сэм протянул ручки, хватая хлеб, но она не дала. — Хочешь кушать? Хочешь? Дай я сяду.

Она вздохнула, уселась напротив меня, достала грудь и поднесла к ней смешную головку Сэма. Весь мир замер на те несколько минут, пока Сэм кушал. Окружающее просто перестало существовать.

Лиза посмотрела за мое окно, где смотреть было не на что, просто на окна другого дома. У всех нас есть подруги вроде Лизы: те, кто первыми выходят замуж, первыми беременеют и становятся непререкаемыми лидерами в вопросах воспитания детей и взрослой жизни. Это странная задача, и Лизы этого мира получают всё и ничего, по очереди. Нас восхищали Лиза, ее муж Стив и их невероятный энтузиазм в детопроизводстве. Их дети нас безнадежно очаровывали, что неудивительно: ведь они были прекрасны, с крепенькими пухлыми ручками и ножками и громадными сине-зелеными глазами.

В то же время тот, кто начинает первым, вынужден обо всем узнавать самостоятельно. Совершать все ошибки. Выучивать несчастные слова «питоцин» и «мастит», а потом ждать годами, чтобы научить им всех подруг.

Такая роль Лизу устраивала. В семье она была старшей из сестер, а с ее уверенностью, рассуждениями в точку и репродуктивной активностью стала старшей сестрой и для всех нас.

Я вытащила Люси из детского стульчика и принялась вытирать масло и малину, которые она размазала по всему лицу. Чтобы прибраться на кухне, много времени не понадобилось: она была очень маленькой. Лиза наблюдала за мной, попутно рассказывая о том, как повздорила с сестрой — та собиралась выйти замуж. Но, не договорив, замолчала и вздохнула, глядя, как я убираюсь:

— Господи, как же у тебя чисто с одним-то ребенком.

Я мрачно взглянула на нее. Мне не понравился ее намек на то, что у меня в кухне прибрано лишь потому, что ребенок один. Между нами постоянно возникали опасные флюиды, как и между мной и другими матерями.

Я оценивала всех молодых мам, кто попадал в поле моего зрения. Соседи напротив слишком рано укладывали своих детей; соседи в конце улицы — слишком поздно. Подруга, которая жила у Зеленого озера, чересчур зациклилась на экологически чистом детском питании, а та, что с Квин-Энн-Хилл, зациклилась недостаточно. Подруга А наряжала свою малышку в дизайнерские шмотки, а это же просто смешно. Зато подруга Б позволяла своим расхаживать в обносках. Мне казалось, что я нашла золотую середину в том, что касается воспитания детей, и что именно я была барометром этого счастливого идеала. Всё, что другие делали не так, как я, казалось мне абсурдным, ненормальным. Мои твердо укоренившиеся мнения по поводу того, как должны вести себя родители, стали панцирем, скрывавшим мою неуверенность в себе.

Брюс называл это «ненавистью к себе подобным». Вы презирали, смотрели свысока или завидовали тем, кто больше всего был похож на вас. Молодые матери, такие же, как я, ну разве что в чем-то немножко другие, — я их ненавидела! Они меня бесили.

Брюс же относился к моим переживаниям по поводу материнства довольно спокойно. По правде говоря, он местами игнорировал мою продуманную программу. Не всегда покупал экологически чистое молоко. Наложил вето на тканевые подгузники. И в его вахту — никаких детей в нашей общей постели. Для меня все эти действия были сродни политическим, моральным, этическим принципам, для него — всего лишь досадными раздражителями.

Идеология, по моему опыту, всегда была слегка оторвана от реальной жизни. Активисты и политические движения моей юности боролись за что-то абстрактное: поддерживали партизан в Никарагуа или воздвигали палаточные городки на лужайке перед колледжем, стремясь заставить администрацию прекратить связи с ЮАР эпохи апартеида. Какими бы важными ни были эти проблемы, мне не хватало воображения (или сочувствия), чтобы связать их с собственными действиями. Они никак не влияли на то, что я ем, где сплю, чем занимаюсь целый день. Вот что я тогда усвоила: политика — для тех, кто любит разговаривать. Политика может повлиять на людей, которые живут на другом конце земного шара, но никогда — никогда — не повлияет на тебя.

Пока не заведешь ребенка. Тогда идеи вдруг мигом оказываются тесно связанными с действиями. Все самые личные вещи превращаются в политический выбор, нравится тебе это или нет. Начинается всё еще с беременности: идешь ли ты в KFC налопаться фастфуда или ешь кашку? Далее — роды: веришь ли в естественные роды или готова прямо сейчас взять мобильник и заказать себе кесарево? Будешь рожать дома или в больнице? Обрезать или не обрезать мальчика? Кормить грудью или из бутылочки? Продолжать работать или стать домохозяйкой? Давать ли ребенку прокричаться или спать с ним в одной кровати? Коляска или слинг? Телевизор или нет телевизора?

Обычная жизнь редко подбрасывает нам так много противопоставлений, особенно столь наполненных философской подоплекой. Принимать все эти решения было очень тяжело. И огромное число родителей из моих знакомых решили не принимать их, а положиться на один подход, ставший ответом на все вопросы и ликвидировавший все проблемы разом: естественное родительство[11]. Вообще-то, существовало множество теорий взращивания новорожденных, но, заехав в северный Сиэтл (а по отчетам знакомых, и западный Лос-Анджелес, и Бруклин, и Портленд, Орегон, и любой другой либеральный анклав), вы бы этого никогда не поняли. В северном Сиэтле было естественное родительство и не было больше ничего. Северный Сиэтл был ежом из эссе Исайя Берлина, созданием, смотревшим на мир сквозь призму одного-единственного понятия[12].