– Ну а потом остается только держать прямо.

– Вы правда собираетесь это сделать? – спросил он. Его безжалостные цыплячьи глаза заблестели.

– Если хватит мужества.

– А зачем? Чего ради?

Трудно под таким взглядом отвечать высокими фразами. Закрыв глаза, я попыталась удержать картину: машина несется по мощеной дороге, так что пламя веером отлетает назад, несется мимо туристов, бродяг и влюбленных парочек, мимо музея, картинной галереи, ботанического сада, наконец замедляет ход и останавливается, горя и разваливаясь, перед домом позора.

– Теперь можно возвращаться – сказала я. – Мне просто хотелось проверить, могу ли я это сделать. Он зашел в дом, и я заварила ему чай. Пес си дел у его ног и в зависимости от того, кто из нас говорил, навострял уши то в его, то в мою сторону. Прекрасный пес: рожденный под счастливой звездой, подобно некоторым людям.

– Отвечая на ваш вопрос «Ради чего?», – сказала я. – Тут все дело в моей жизни. Жизни, которая почти ничего не стоит. Я прикидываю, что можно за нее выручить.

Его рука мирно поглаживала собачью шерсть; туда-сюда. Пес зажмурился, потом закрыл глаза. Любовь, подумала я: как ни странно, но то, что я вижу, это любовь.

Я сделала еще одну попытку:

– Есть такой знаменитый роман о женщине, совершившей прелюбодеяние – в старину прелюбодеяние считалось преступлением – и осужденной на людях носить на груди букву «А», пришитую к платью. Она носит эту букву столько лет, что никто уже. не помнит ее значения. Никто даже не помнит, значит ли она вообще что-нибудь. Эта буква становится на ней чем-то вроде кольца или броши. Может быть даже, с тех пор и пошла мода носить на одежде надписи. Но этого в книге нет.

Все эти публичные выступления, демонстрации – в этом суть истории – как можно быть уверенным в том, что они означают? К примеру, старая женщина сжигает себя. Почему? Потому что безумна? От отчаяния? Оттого что у нее рак? Я подумываю, не написать ли на машине в качестве пояснения какую– нибудь букву. Но какую? А? Б? В? Какая подойдет в моем случае? И вообще – зачем объяснять? Кого, кроме меня, это касается? Быть может, я бы еще что-то сказала, но в этот момент щелкнул замок калитки, и пес зарычал. К дому по дорожке шли две женщины с чемоданами, в одной из них я узнала сестру Флоренс.

– Добрый день, – сказала она. – Мы пришли забрать вещи моей сестры. Флоренс. – Она вынула ключ.

– Да, – сказала я. Они отперли комнату Флоренс. Немного погодя я туда зашла.

– Как Флоренс? – спросила я. – С ней все в порядке?

Сестра, вынимавшая вещи из ящика, выпрямилась, тяжело дыша. Ей явно пришелся по душе этот глупый вопрос.

– Нет, не сказала бы, что она в порядке. Совсем не в порядке. Как она может быть в порядке? Другая женщина продолжала складывать детскую одежду, делая вид, что не слушает. Вещей было больше, чем помещалось в двух чемоданах.

– Я не это имела в виду, – сказала я. – Впрочем, неважно. Могу я попросить вас кое-что передать Флоренс?

– Да, я возьму, если только это не займет много места.

Я выписала чек.

– Передайте Флоренс, что мне очень жаль. Передайте ей, я не могу выразить словами, как мне жаль. Я все время думаю о Беки.

– Вам очень жаль.

Снова ясный день. Веркюэль в необычайно возбужденном состоянии. «Значит, сегодня?» – спросил он. Я ответила: «Да», шокированная его нездоровым интересом, и едва не добавила: «Но вам-то какое до этого дело?»

Да, сказала я, сегодня. Но сегодня уже прошло, а я так и не исполнила обещанного. Ибо до тех пор, пока тянется цепочка слов, ты можешь быть уверена, что я этого не исполнила: вот еще один закон. Пускай смерть – это последняя и главная помеха писанию, но и писание тоже помеха смерти. А потому – удерживая смерть на расстоянии вытянутой руки – я хочу рассказать тебе, что я намеревалась это исполнить, что я уже приступила к исполнению, но так и не исполнила. А кроме того, рассказать, что я приняла ванну, потом оделась; и пока я готовила таким образом свое тело, к нему начал возвращаться некий отсвет гордости. Какая разница: ожидать в постели, пока остановится дыхание, или отправиться куда-то и самой со всем покончить! Итак, я намеревалась это исполнить – вправду ли? Да. Нет. Да-нет. Есть такое слово, но в словарях ты его не найдешь. Да-нет: то, что знает каждая женщина; то, чего никогда не понять мужчине. «Вы собираетесь это сделать?» – спросил меня мужчина с жадным блеском в глазах. «Да-нет», – следовало бы мне ему ответить. Я оделась в белое с голубым: голубой костюм, белая блузка, завязанная бантом на шее. Я тщательно накрасила лицо и сделала прическу. Все то время, что я сидела перед зеркалом, меня била легкая дрожь. Боли я не чувствовала. Рак перестал глодать меня.

Веркюэль последовал за мной на кухню, он прямо-таки светился любопытством. Пока я завтракала, он не находил себе места. Это раздражало, выбивало из колеи. Но когда я наконец взорвалась: «Да оставите ли вы меня в покое?» – он отвернулся с выражением такой ребяческой обиды, что я потянула его за рукав:

– Я не то имела в виду. Только, пожалуйста, сядьте. Из-за вас я начинаю нервничать, а как раз сейчас мне нужно быть спокойной. Так трудно на чем-нибудь остановиться! То мне кажется: скорее бы положить всему этому конец – этой бессмысленной жизни. И сразу вслед за этим думаю: но почему я должна нести ответственность? Почему должна быть выше своего времени? Разве моя вина, что нынешнее время покрыло себя позором? Почему именно мне, старой и беспомощной, терзаемой болью, предоставлено одной выкарабкиваться из этой бездны позора? Мне хочется обратить свою ярость против людей, сотворивших это время. Хочется обвинить их в том, что они испортили мне жизнь, как портят еду таракан или крыса – просто пройдясь по ней или обнюхав ее или совершив на ней свои естественные отправления. Я знаю, это ребячество – указывать пальцем и винить кого-то другого. Но почему я должна мириться с тем, что моя жизнь все равно что выброшена, независимо от того, кто сейчас у власти в этой стране? В конце концов, власть есть власть. Она вторгается в жизнь человека, потому что такова ее природа.

Вы хотите знать, что со мной происходит, вот я и пытаюсь вам объяснить. Я не хочу уходить, ничего не получив за свою жизнь, хочу выкупить себя, но не могу решить, как это сделать. Это, если угодно, безумие, которое в меня вселилось. Вас этим не удивишь. Вы знаете эту страну. Безумие тут разлито в воздухе.

На протяжении этой речи лицо Веркюэля сохраняло то же замкнутое выражение. И теперь он сказал странную фразу:

– Хотите, куда-нибудь прокатимся?

– Мы не можем сейчас поехать кататься, мистер Веркюэль, и вы должны это понимать.

– Можно просто прогуляться и вернуться к двенадцати часам.

– Это смешно – отправляться на прогулку в машине с продырявленным ветровым стеклом.

– Я его совсем выну. Зачем он вам нужен, этот кусок стекла.