Сунув руку в карман белого халата, Рауль достал пакетик соленых крекеров, разорвал целлофан и принялся жевать их до тех пор, пока они не закончились. Смахнув крошки с усов, он продолжал:

– Но даже из этого случая пресса попыталась раздуть сенсацию, утверждая, что мы принуждаем родителей-иеговистов. Один канал прислал придурка, выдававшего себя за журналиста, пишущего о проблемах медицины, чтобы тот взял у меня интервью, – вероятно, это был один из тех, кто хотел стать врачом, но завалил все специальные предметы. Он заявился ко мне в кабинет с диктофоном и обратился ко мне по имени, Алекс! Словно мы с ним были давнишними приятелями! Я его выставил, так он представил мое «никаких комментариев» как признание вины. К счастью, родители послушались нашего совета и также отказались общаться с журналистами. И тогда так называемая «полемика» быстренько умерла сама собой – поживиться нечем, и стервятники отправились в другое место.

Дверь в кабинет распахнулась, и вошла молодая женщина с журналом в руке. У нее были светло-каштановые волосы, подстриженные «каре», большие круглые глаза, узкое лицо и капризный рот. Рука, держащая журнал, была бледной, с обгрызенными ногтями. Белый халат спускался ниже колен, а на ногах были мягкие туфли без каблука.

– Ты должен кое-что посмотреть, – глядя сквозь меня на Рауля, сказала женщина. – Это крайне интересно.

Однако отсутствие интонаций в ее голосе опровергало эти слова.

Рауль встал.

– Ты говоришь о новой мембране, Хелен?

– Да.

– Замечательно!

Казалось, Рауль собирался заключить ее в объятия, но в последний момент остановился, вспомнив о моем присутствии. Кашлянув, он представил нас:

– Алекс, познакомься с коллегой, это доктор Хелен Холройд.

Мы обменялись минимальными любезностями. Женщина пододвинулась ближе к Раулю, и в ее карих глазах появился собственнический блеск. Рауль попытался, и безуспешно, прогнать с лица озорное выражение.

Эта парочка так усиленно старалась изобразить платонические чувства, что мне впервые за целый день захотелось улыбнуться. Они спят друг с другом, но это должно оставаться тайной. Вне всякого сомнения, об этом известно всему отделению.

– Мне пора идти, – сказал я.

– Да, понимаю. Спасибо за все. Возможно, я с тобой еще свяжусь, чтобы поговорить об этом. А ты пришли счет моей секретарше.

Когда я направлялся к двери, они смотрели друг другу в глаза, обсуждая проблемы осмотического равновесия[24].

* * *

По дороге к выходу я завернул в кафетерий, чтобы выпить кофе. Времени было уже за семь вечера, и народу в зале было мало. Высокий мексиканец в синем комбинезоне и марлевой шапочке водил по полу сухой шваброй. Троица медсестер со смехом поедала пончики. Закрыв стаканчик с кофе крышкой, я приготовился уходить, но тут краем глаза заметил какое-то движение.

Это был Валькруа, и он махал рукой, подзывая меня к себе. Я подошел к его столику.

– Не желаете присоединиться ко мне?

– Почему бы нет?

Поставив стаканчик на столик, я пододвинул стул и сел напротив Валькруа. У того на подносе стояли остатки огромного салата и два стакана воды. Он вилкой гонял по тарелке ростки люцерны, похожие на шарики перекати-поля.

Свою психоделическую тенниску Валькруа сменил на черную футболку с портретами рок-музыкантов, а белый халат бросил на соседний стул. Вблизи я разглядел, что его длинные волосы начинают редеть на макушке. Он давно не брился, однако щетина отросла клочками, в основном над верхней губой и на подбородке. Над осунувшимся лицом поработала сильная простуда: Валькруа шмыгал красным носом, глаза у него слезились.

– Есть какие-либо известия о Своупах? – спросил он.

Я уже устал повторять одно и то же, однако он был лечащим врачом и имел право знать правду, поэтому я вкратце все ему рассказал.

Валькруа слушал бесстрастно, в его глубоко заплывших глазах не отразилось никаких чувств. Когда я закончил, он кашлянул и вытер нос салфеткой.

– Почему-то я чувствую потребность объявить вам о своей невиновности, – сказал он.

– Это необязательно, – заверил его я.

Отпив глоток кофе, я поспешно отставил стаканчик, поскольку успел уже забыть, какой он отвратительный на вкус.

В глазах Валькруа появился отрешенный взгляд, и на мгновение мне показалось, что он медитирует, удалившись в свой внутренний мир, как это было во время разноса, учиненного Раулем. Я поймал себя на том, что мои мысли начинают блуждать.

– Знаю, Мелендес-Линч винит в случившемся меня. С тех самых пор как я поступил сюда на практику, он винит меня во всех бедах отделения. Когда вы работали вместе с ним, все было так же?

– Скажем так: мне потребовалось какое-то время, чтобы наладить хорошие рабочие взаимоотношения.

Грустно кивнув, Валькруа отцепил от шарика люцерны несколько ростков и принялся их жевать.

– Как вы думаете, почему Своупы сбежали? – спросил я.

– Понятия не имею, – пожал плечами он.

– Никаких мыслей?

– Никаких. А почему они у меня должны быть?

– У меня сложилось впечатление, что у вас были хорошие отношения со Своупами.

– Кто это вам сказал?

– Рауль.

– Он не заметил бы хорошие отношения, даже если бы они укусили его за задницу.

– Ему казалось, что особенно тесный контакт вы наладили с матерью.

Его розовые пальцы стиснули вилку.

– Перед тем как стать врачом, я работал санитаром, – сказал Валькруа.

– Очень интересно.

– Неужели?

– Санитары вечно жалуются на то, что никто с ними не считается и им мало платят, и грозятся уволиться и поступить в медицинский колледж. Вы первый, кто действительно так поступил.

– Санитары ноют по поводу своей доли, потому что жизнь у них дерьмовая. Однако на нижней ступеньке лестницы можно кое-чему научиться. Например, оценить, как важно беседовать с пациентами и их родственниками. Я поступал так, когда был санитаром, но когда я продолжаю поступать так сейчас, став врачом, это делает меня извращенцем. Причем, что самое любопытное, это извращение достаточно серьезное, чтобы на него обращали внимание. Контакты? Нет, черт возьми. Я был едва знаком с ними. Конечно, я разговаривал с матерью. Я каждый день втыкал в ее сына иголки, прокалывал ему кость и отсасывал костный мозг. Как я мог не разговаривать с ней? – Он уставился в тарелку с салатом. – Мелендес-Линч не может это понять – мое желание предстать человеческим существом, а не бездушной машиной в белом халате. Он сам не потрудился познакомиться со Своупами поближе, но ему даже в голову не приходит, что его отчужденность может быть как-то связана с их… бегством. Я же переступил за рамки дозволенного, поэтому я козел отпущения. – Шмыгнув, он вытер нос и осушил залпом стакан с водой. – Какой прок препарировать все это? Они уехали.