С этими словами он вошел с просторной веранды, где происходила беседа, в дом. В полумраке зашторенной комнаты он не сразу заметил, что его ожидают. А заметив, не сразу понял, кто именно к нему явился.

— Это вы?!

Женевьева встала:

— Я.

— Как вы… что вы здесь делаете?

— Впервые в жизни вижу капитана Олоннэ растерянным. Запомню это зрелище до конца своих дней.

Олоннэ закусил губу и оглянулся:

— Сейчас.

Выйдя вновь на веранду, он сказал:

— Позже. Я еще сам не закончил с ней работать.

— С картой? — спросил Воклен.

— С чем же еще? — сухо ответил вопросом на вопрос капитан. — Идите. Жду вас вечером.

Двое из троих удалились.

— Роже, — сказал Олоннэ.

— Слушаю, капитан.

— Я бы съел сегодня на ужин свежей рыбы.

— Отправляюсь немедленно, только возьму корзину. — Он сделал было шаг к дому.

— Купишь корзину на рынке.

Роже не понял, зачем это нужно делать, но очень отчетливо ощутил, что ему нужно немедленно удалиться.

И удалился.

Капитан вернулся к своей гостье.

— Я весьма польщен, сударыня, но в связи с вашим внезапным появлением у меня возникает несколько законных вопросов.

— Задавайте ваши вопросы, — иронически улыбнулась губернаторская дочка.

Она была одета будто для маскарада. Длинное красное платье — такие носили на острове девушки из мелкой прислуги, — платок, покрывавший не только голову, но, если необходимо, и нижнюю часть лица. Ноги босые, ибо к этому наряду в эту пору года обувь не полагалась.

— Первое: как вы сумели пробраться сюда незамеченной, а второе…

— Сначала первое. Ваше удивление по поводу того, что я сумела проникнуть в ваш дом незамеченной, происходит от того, что вы плохо меня знаете. Слишком плохо. Я представляюсь глупой жеманной недотрогой, избалованным до последней степени оранжерейным растением.

Олоннэ невольно кивнул, показывая, что нечто подобное он и думал.

— Между тем я всегда жалела, что не родилась мальчишкой, и я всегда вела себя, как мальчишка, причем как сорванец, а не как пай-мальчик. Я хорошо езжу на лошади, прекрасно стреляю, умею фехтовать. Так что задумать и исполнить такую боевую операцию, как незаметное проникновение…

— На первый вопрос вы ответили.

— Задавайте второй.

Капитан достал с прибитой в углу комнаты полки кувшин и, показывая его гостье, спросил:

— Хотите?

— Что это?

— Ром. Барбадосский ром. Раз уж вам хочется быть настоящим сорвиголовой, вы должны быть с этим напитком на «ты».

Женевьева вызывающе раздула ноздри:

— Наливайте.

Олоннэ улыбнулся и потянулся за стаканами.

— Наливайте, а я угадаю, что вы хотели спросить.

— Попробуйте.

— Вас безумно занимает вопрос: зачем она ко мне явилась, правильно?

Олоннэ отхлебнул из своего стакана, второй протянул Женевьеве.

— Занимает, но не безумно.

— Не безумно?! — безумно сверкая глазами, спросила Женевьева.

— Нет. Но все же занимает.

— Говори, сын мой.

— Это я, падре, Гужо.

Гужо работал одним из помощников повара на кухне губернаторского дворца. Де Левассер взял его на работу, несмотря на то что он был католиком. Правильнее было бы сказать, что он даже не поинтересовался, какого именно вероисповедания придерживается новый помощник повара. Да и самого бывшего корабельного кока трудно было назвать ревнителем веры, в нем мало было от подвижника или крестоносца. Но однажды довелось ему попасть на проповедь падре Аттарезе, а после проповеди потянуло на исповедь. Очень скоро выяснилось, что некоторые откровения, касающиеся в основном не самого кока, а тех, кого он кормит, оплачиваются звонкой монетой, и стал рыжий специалист по сметанным соусам и протертым супам истинным католиком.

Учитывая место работы, его ценность для падре Аттарезе была очень велика.

— Итак, сын мой, господин де Левассер знает, о чем говорят в городе? До него дошли нужные слухи?

— О да, падре, дошли. Он знает, что господин Олоннэ собирается выкрасть его дочь.

— Хвалю тебя, сын мой.

Две золотые монеты проползли сквозь щель в деревянной оградке, разделявшей беседующих.

— Но это еще не все, святой отец.

— Говори, говори, сын мой.

— Благодарение Господу, удалось мне узнать один секрет, и кажется мне, он заинтересует вас.

— Слушаю тебя, сын мой.

— Дочь нашего губернатора, да не посетит его несварение желудка, сегодня в час послеполуденного отдыха тихо улизнула из дому, переодетая простой служанкой.

Падре Аттарезе почувствовал, как у него заколотилось сердце.

— Куда — ты, конечно, не знаешь.

— Благодарение Господу, знаю в точности. Моя подруга, прачка Жюстина, не поленилась и по моей просьбе проследила тайно за ней.

— Да-а?!

— Я знал, что вам будет интересно это узнать.

— Этот интерес во благо нашему богоугодному делу.

— Воистину так, падре.

— Так куда она пошла?

— Пошла она и пребывает сейчас в доме господина Олоннэ, отлично вам известного.

Боясь потерять сознание от восторженного волнения, падре сделал несколько вздохов и потер себе виски.

— Спасибо тебе, сын мой, спасибо. Велика ценность твоей услуги, очень велика.

— Как вы думаете, святой отец, тридцать реалов не слишком много за сообщенные сведения?

Падре Аттарезе хотел было развернуть длинную речь в обоснование того, что бывший кок не должен ни в коем случае требовать денег в этой ситуации, ибо действовал по свободному движению души, то есть движению, продиктованному высшей силой. Оплачивать же движения высшей силы было бы с его, падре Аттарезе, стороны величайшей дерзостью. Но такая речь, чтобы сделаться убедительной, должна была быть очень длинной, а у падре было мало времени.

— Возьми свои тридцать реалов.

— Благодарю вас, падре.

— Не спеши с благодарностью, ибо тебе предстоит потрудиться сегодня, отрабатывая эти деньги.

— Весь внимание.

— Ты отправишься сейчас во дворец, но не на кухню, а прямо в кабинет господина де Левассера, если он в кабинете.

— В кабинет? — В голосе Гужо послышалась неуверенность.