А вот как Петрович поступил бы со мной? Предложил подождать с оплатой, взамен одарив соавторством находки? Или не стал бы рисковать?.. Настроение испортилось. Воистину, «умножая знание, умножаешь скорбь»!

Я оторопело заглянул в дневник, который грел колени, и прочел последний абзац на заложенной пальцем страничке — прямоугольничек, написанный знакомым мелким почерком: «ПРИМЕЧАНИЕ: отрицательное воздействие излучения, исходящего от обнаженного клинка кинжала, отмечено ассистентом, у которого в тот момент существенно увеличился диаметр зрачка, а на лице выступили крупные капли пота». «Ассистент»... Что предложил бы доктор исторических наук Афанасьев Василий Петрович своему ассистенту, возвратившись в палатку из прокаленной солнцем полупустыни с дымящейся «Астрой» в руке? Долю в добыче, соавторство? Или выпустил бы в грудь остатки обоймы, наблюдая, как расширяется зрачок, не реагируя больше на свет? Кем я был для Петровича, когда он прочел гравировку и понял, что за предметы держит в руках? Остался ли я для него коллегой или вмиг превратился в ненужного и опасного соперника?

Хотелось бы верить, что компаньона он не мог предать. Однако вылазка Петровича не давала покоя. Его подлинные намерения теперь навсегда останутся тайной. И тайна эта будет грызть меня еще долго.

Я вспомнил Марию Анатольевну, до сих пор ждущую супруга из экспедиции, еще не знающую, что стала вдовой. Извещать об этом и вообще с ней встречаться мне теперь совсем не хотелось. Также надо было съездить к отцу Гоши Маркова — Борису Михайловичу, мобилу вернуть и чисто по-человечески соболезнования выразить, ведь на похоронах я так и не показался. Разговор с отцом погибшего друга — веселье весьма сомнительное, но избежать его никак не возможно.

Я бросил на стол полевой дневник с незаконченными заметками Афанасьева — свидетельство пройденного этапа моей жизни. Моя жизнь делится на четкие отрезки: когда-то я учился в школе и копал оружие на полях войны, когда-то учился в универе и лето проводил на раскопах, когда-то был холостым и охотился за древностями на чердаках Ленинграда, когда-то вел семейную жизнь и целенаправленно искал клады по деревням. Потом сидел в тюрьме... А теперь я мотаюсь по городу с иностранными гражданами и участвую в убийстве других иностранных граждан. А сокровищ ас-Сабаха больше нет, даже фотографий от них не осталось, а стало быть, и думать о них нечего.

Решив на этом завершить кислый вечер, я раз делся, выключил в кабинете свет, лег на кровать, накрылся с головой одеялом, поймал тишину и заснул.

Слава появился часам к трем пополудни, счастливый и на удивление трезвый.

— Ну как, — спросил я, — Ксению свою отыскал?

— А как же! — корефан был доволен, прямо-таки лучился восторгом. — Только что от нее. Встретились. Знаешь, как она мне рада была! Всю ночь трепались. Я у ней там в больнице сидел. Вспомнили всякое и решили сойтись. Так что, Ильюха, я теперь к ней переезжаю.

— Ого! — Я пожал другану руку. — Поздравляю с началом новой, семейной, жизни.

— А то! — сказал Слава.

— А где Ксения? — спросил я.

— Дома. Она сегодня с утра сменилась. К ней поехали. Спит сейчас, а я к тебе заглянул, новостями поделиться.

— Ну что ж, — улыбнулся я, — поздравляю еще раз!

— Кстати, — судя по тому, как блеснули его глаза, в голове корефана родилась какая-то идея, — давай двинем на шашлыки, коли тачка есть. На залив куда-нибудь. Надо же праздник устроить.

— Да не вопрос! — пожал я плечами. Слава стремился развлекать свою даму в меру возможностей, и возможности эти старался изыскивать по полной программе. Его благое начинание требовало поддержки. — Можно хоть завтра собраться с утречка и отправиться. Сегодня у меня дела, надо с одним человеком потолковать.

Встреча с Гошиным отцом у меня была назначена на семнадцать часов. После нее ехать на шашлыки было поздновато. На том и порешили. Слава полетел на крыльях любви к подруге, а я остался размышлять о прихотях судьбы. Надо же! Есть же люди, у которых жизнь бьет ключом, вроде Славы: то пусто, то густо. Только что освободился, трех дней не прошло, а уже при деньгах, с друзьями, женщиной и квартирой. Правда, друзей, кроме меня, у корефана, насколько я знал, в Питере больше не имелось, с Ксенией как дальше сложится — тоже вопрос, но позавидовать ему было можно. Есть везучие люди, есть! Славу ждала любимая женщина, а меня — отец Гоши Маркова.

В антикварный салон «Галлус» я прибыл ровно в пять. Борис Михайлович ждал, наблюдая за улицей через стеклянную дверь. Высокий, пузатый, он был одет в заношенный черный сюртук и сам выглядел антикварным экспонатом. Мы прошли в директорский кабинет. Борис Михайлович запер дверь на ключ, достал из сейфа початую керамическую бутылку «Ахтамара».

— Вот... это его, — я выложил на стол мобильник.

— Оставьте себе, Илья, вам нужнее. — Борис Михайлович проницательно посмотрел из-за круглых очков, и я невольно вспомнил испанского рыцаря Эррару. Несомненно, они были как-то связаны. Какими-нибудь невидимыми узами служения святому делу. Черт бы побрал все эти идеалы!

Мы помянули Гошу. Я извинился, что не смог присутствовать на похоронах, но Борис Михайлович только покачал головой.

— Не стоит, Илья. Я все понимаю. Эти предметы... они так и не достались приору?

— «Черные» вынудили отдать. Они взяли в заложницы мою подругу с дочкой, ну, в общем, вы понимаете, я не мог отказаться.

— Как жаль. — Марков снял очки и провел пальцами по зажмуренным векам, словно вытирал слезы. Возможно, так оно и было. — Значит, все напрасно.

Я промолчал. Мне нужен был проверенный антиквар, чтобы и дальше сбывать находки, и мне нечего было сказать в свое оправдание. Реликвии, из-за которых убили Гошу, пропали, а рассказывать о сожженной даче исмаилитов я не стал бы никому.

Мы посидели немного, вспоминая главным образом наши с Гошей школьные годы. Затем я откланялся, наотрез отказавшись забирать телефон и обещав немедленно купить себе новый, а номер скинуть Борису Михайловичу.

Теперь относительно его связей с испанцами не оставалось сомнений. Их агентурная сеть в России начинала меня пугать.

Из антикварного магазина я направился в обменник, а оттуда в магазин за мобилой. Через полчаса, с новенькой трубкой в кармане, я вырулил на проспект и поехал к дому. В животе бурчало от голода. Я начал приглядываться к вывескам кафе. Молодую женщину на остановке я заметил сразу. Она резко выделялась из толпы: яркая, броская, умеющая себя подать. Затянутый на джинсах красный ремень подчеркивал крутизну бедер, словно кушак Молодежного антиполового союза. То ли Оруэлла начиталась, то ли сама додумалась. Я остановился рядом с ней. Помахал рукой. Перегнулся через правое сиденье, открыл дверцу. — Привет, Маришка! Залезай.

— Здравствуй, милый. — Марина, моя бывшая жена, села в машину. — Как дела?

— Как видишь. — Я гордо похлопал по рулю. — Процветаю.